Библиотека мировой литературы для детей (Том 30. Книга 2) - Страница 173

Вараний след похож на след огромной раскоряченной жабы. Цепочка из пучков царапин. Ширина дорожки двадцать сантиметров — варан прошел средненький, в метр с небольшим. У пучка травы застрял лоскуток чешуйчатой кожицы; значит, варан линяет. У того, что был у норы, кожа на пояснице и задних лапах тоже висела лохмотьями.

Если варана догнать, он остановится, повернется к тебе узким рылом и начнет пугать — шипеть как проткнутая шина. Бока его работают, как мехи, как насос, — вот бы приспособить резиновый матрац надувать! Разевает зубатую пасть, машет длинным раздвоенным языком, хвостом хлещет. И похоже, может ощутимо хлестнуть; и уж наверняка сшибет при охоте ящерицу или песчанку.

Я не собираюсь догонять варана, но узнать, зачем он вышел в пески, надо. Что он ищет после выхода из норы?

Странный вараний след пересек след еще более странный: словно кто-то чертил палочкой на песке буквы «К». Длина буковок шесть сантиметров, расстояние между ними — тринадцать. Такой диковинный след может быть только у сов, а судя по размерам его, — наследил сыч. Для чего шагал этот домовый сыч по таким бездомным пескам?

Два-три таких «почему» — и можно шагать целый день.

Домовый сыч любит гнездиться в постройках. Туркмены зовут сыча «богачом» — он один занимает большое кочевье. И еда ему, богачу, сама в рот идет. У места сычиной дневки скапливаются погадки — комочки с непереваренной шерстью и косточками грызунов. На них слетаются мухи и приползают жуки, на мух и жуков собираются зверьки и птицы — богачу остается их только хватать.

Сычиный след подошел к норе и… скрылся в ней. Неужели сыч залезет к песчанкам в нору? Птица охотится под землей!

Вараний след тянется от бугра к бугру, скрывается в переплетениях обнаженных корней, виляет в понижениях меж барханов. Вот-вот увижу впереди тело ящера, вразвалку идущего по песку.

След перевалил через непонятный бугорок; словно под песком спрятано «куриное яйцо. Смахнул песок, а под ним… гриб! Еще бугорок, с горошину. Сдуваю песок — зеленая закорючка ростка. А если сгрести ладонью песок пошире, увидишь тут и там тощенькие зеленые ворсинки — какая-то травка пытается прорасти. Но поздно: она сразу же высохнет, как только высунется из песка. И грибы будут торчать из песка… сушеные.

В стороне странное пятно на песке: вроде протерлась дырочка на холсте, а ее заштопали. Или пришлепнули песок печатью с иероглифами. След так и называют — „печать тарантула“. Песчаный тарантул забрался в норку, и „запечатал“ за собой вход. Ветер скоро печать загладит, и никто не узнает, что тут, под песком, тарантул спит.

Растрепанный высохший „початок“ заразихи, вокруг следы маленького зайчика — или нет? Конечно, нет; очень уж тонкие и длинные пальцы у этого „зайца“. Тонкопалый суслик орудовал. Сперва растрепал заразиху, а потом на склоне лунки копал, а в лунках не чешуйки тюльпаньих луковок, как обычно, а… надкрылья майских жуков!

Катит шар скарабей. Вот выбрал место, роет нору, выгребает головой песок, как бульдозером. Торопится. И все равно не успел зарыться: налетела ушастая круглоголовка и слопала скарабея!

Еще картинка: на склоне нос к носу чернотелка и сетчатая ящурка. Чернотелка склонилась в традиционном поклоне, ящурка распласталась — обе не двигаются. Что это? Ящурку озадачила неподвижность жертвы? Или стойка ее напоминает боевую стойку ядовитого бомбардира-блябса? Я ушел, а они так и остались гипнотизировать друг друга.

А варан мой ни с того ни с сего вдруг припустился бежать! Так и вижу, как из-под его кривых жабьих лап брызжет песок. Промчался тридцать шагов, оставляя между отпечатками лап извилистые борозды от хвоста. И снова пополз лениво и не спеша, ведя кончиком морды над самым песком — словно принюхиваясь. До чего зримо пишут о себе обитатели песков: смотришь на след, а видишь живое существо, со всеми его ужимками и повадками.

Посреди следа комок влажного песка с несколькими надкрылышками жуков. Ясно, что не помет, — а что? Уж не варанья ли это „пробка“ — вроде медвежьей „пробки“? По выходе из берлоги медведь оставляет на следах особую „пробку“. Только после этого у медведя появляется аппетит, до этого он ничего не ест. Может, и у варана в спячке кишечник тоже „пробкой“ закрыт? И вот варан раскупорился…

След варана пересек встречный вараний след: вараны начали широко ходить. И скоро, наверное, начнутся вараньи свадьбы. Мало кто видел их, и никто еще не сфотографировал. И мне не придется, с каждым днем ходить все труднее, а приближается пекло и вовсе непереносимое. Полчища комаров стерегут у нас тайны леса, на страже тайн пустыни стоит жара. Минутами становится жутко — а вдруг упадешь? Тяжелая волна жара ударит в голову, все поплывет в глазах. Что тогда?

Фляга уже пуста. На уши давит, как при посадке самолета, в горле спазмы. Словно паришь в невесомости, а барханы как бы отдаляются и двоятся.

Бреду назад, подставляясь на гребнях даже самому легкому шевелению ветра, ловлю его всем телом, больше всего боясь непонятного жуткого раздвоения барханов, тяжелых толчков в виски.

И вдруг вижу четкий след „спирали“!

Бесконечная цепочка параллельных косых черточек. Диковинный след переваливает через гребень, спускается по пологому склону. Это несомненно след „змеи-спирали“, о которой говорил чабан. Но идти по нему я уже не могу. Голова переполнена вязким зноем; я несу ее на плечах, как горянки носят на головах тяжелые кувшины с водой — осторожно и ровно, тяжесть расплавленного свинца.

След спирали… Ни одно живое существо не может оставить такого странного следа, если… если оно и в самом деле не скручено, подобно змеевику! Щелкаю аппаратом, хотя совсем не уверен, что пленка в нем не расплавилась. На всякий случай рисую след в блокноте. Никто из живых существ не может оставить такой вот след! Никто! А след — вот он — у ног…

Вползаю под тент и лью на голову воду. Странно, почему вода не шипит и не пузырится? Но что за блаженство! Тень, влага и хотя бы подобие прохлады! Нет, не блаженство — это спасение. Немощное тело наше может нормально существовать в узкой щелке от 36 до 37 градусов. Всякая другая температура для него — болезнь. Здоровье в пределах градуса!

За тентом сияние белых песков и белого неба. Все раскаленное добела. Туда сейчас руку страшно выставить — все равно что сунуть ее в кипяток.

До вечера лежу врастяжку, закрыв глаза, раскачиваясь на волнах в такт толчкам загустевшей крови. Полузабытье, полусон. Состояние черепахи, впадающей в летнюю спячку.

В сумерках зашумел саксаул, и потянуло ветром. И сразу под тентом тонко заныл комар и запорхали… поденки! Нежнейшие, почти прозрачные насекомые, всегда роями толкущиеся у воды, — откуда они тут, почему не испепелились за день?

Потом зачирикал геккончик и усыпляюще долго трещал козодой. Обалдение дня проходило. Можно было вставать. Я осветил геккончика фонарем: серая кроха с выпученными глазами. Чирикая, он задирает хвост и рывками ползет по ветке: то ли кого-то зовет, то ли кого-то пугает. Как спасается этот кусочек слизи, почему давно не обуглился и не рассыпался в порошок? Жизнь поразительная, неправдоподобная, — жизнь в огне.

26 апреля.

Жизнь поразительная!

Когда песок начинает жечь пальцы, ушастая круглоголовка встает на пяточки, задрав пальцы вверх. Когда воздух даже на гребне бархана становится неподвижным — круглоголовка начинает обмахиваться хвостом.

Сегодня поймал путорака — пегую землеройку песков. Симпатичная крохотная зверюшка: остроносая, с большими серебряными усами, с розовыми голыми ушками. Шкурка серая с белым брюшком и овальным белым пятнышком на спине. Зверюшка замечательна тем, что должна непрерывно есть. Стоит не поесть с полчаса — и симпатичная обжора сдохнет. Какое-то непрерывное жующее и переваривающее устройство! Деловито слопав одну чернотелку, путорак принимается за другую, да так жадно, будто не ел неделю, хотя каждая чернотелка в половину его самого. Говорят, что он даже не спит; боится уснуть и околеть с голоду! Ест непрерывно — днем и ночью.