Библиотека мировой литературы для детей (Том 30. Книга 2) - Страница 165

В пустыне можно встретить обитателей тропиков: удава, гиену, гепарда, дикобраза и медоеда. Разве этого мало, чтобы поехать в пустыню? Пустыня поймала меня в капкан — спасибо за это ей!

С чего же все началось?

Началось с каракала — пустынной рыси. В детстве я увидел ее на рисунке Я смотрел на большую стройную кошку так же, как смотрел на изображения слонов и львов: все это было где-то далеко, недосягаемо, сказочно — за морями и за горами. Позже я увидел каракала в клетке и узнал, что этот прекрасный зверь, оказывается, обитает и у нас в стране, в пустынях нашего юга! Но прошло еще много лет, прежде чем я смог побывать на его родине. За эти годы пустынные рыси стали такими редкими, что даже зоологам стали казаться сказочными. И надо было поторопиться, чтобы их увидеть.

Вечно это рассудительное — «а зачем?».

Зачем тебе каракал? Интересный представитель кошачьих — говорят зоологи Пушнина! — говорят охотники. Редчайшее исчезающее животное! — волнуются натуралисты. Вот и пусть волнуются натуралисты, пушники и зоологи. А нам-то зачем каракал?

Вот это я и хотел понять. Нужен ли он всем тем, кто не собирается писать о нем научных статей и не станет сдирать с него шкуру?

И повел меня каракал в пески…

Пустыня покорила окончательно и навсегда — стоило только ее увидеть. Желтое и голубое! Бескрайнее голубое небо, нескончаемые желтые пески.

Я радовался непохожести этого мира на все, что до этого видел. Все вокруг было другое и все в первый раз!

Непохожесть тоже уже вымирает, как вымирает нетронутость… Одинаковость вытесняет разнообразие.

Мы осушаем болота и обводняем сухие пески. Срываем горы и засыпаем впадины. Прореживаем густое и заполняем пустое. Создаем очень удобную в обиходе и очень скучную в жизни одинаковость. И вот уже реклама обещает туристам: «Удобства, комфорт! Вы везде будете чувствовать себя, как дома». Но зачем ехать, если «везде, как дома»?

Человеку нужен весь мир. И именно потому, что он, мир, очень разный! А вот станет везде одинаковым — и можно сидеть на месте.

Апрель — я укладываю рюкзак. Больше всего я боюсь расспросов — как объяснишь, почему ты едешь в пески, где ни моря, ни фруктов, ни овощей? Где в одних очках и то уже нестерпимо жарко? Слава аллаху, никому до меня дела нет. А свои домашние давно привыкли.

Пустыня манила своей непонятностью. Нет воды, а жизнь есть. В очках жарко, а ходят в ватных халатах и меховых шапках. Пекло, а пьют горячий чай! А гиены, гепарды и каракалы — чем не Индия или Африка?

Так я когда-то распалял себя и — молча! — оправдывался перед другими. И собирал рюкзак.

Я не боялся разочароваться в пустыне. Хотя бы уж потому, что меньше всего хотел увидеть то, о чем уже знал. Я жаждал увидеть еще никем не описанное, свое. Ведь кроме пустыни вообще есть еще и моя пустыня. На встречу с нею я и спешил.

Каждый рассказчик в рассказе своем сжимает время, отбирает самое интересное и значительное. Но жизнь в пустыне — это не чтение книги. Жизнь не книга, где на каждой странице захватывающие события. Будет много дней тягучих, пустых и скучных. И надо научиться терпеть и ждать.

А мне не терпелось увидеть Невиданное. Я знаю, что и там будут дни и ночи, то ясные, то пасмурные. Как всегда. Но не как везде! В пустыне по-особому будет всходить и садиться солнце, другие там будут дни и ночи, а шум саксаульников совсем не похож на шум березовой рощи или соснового бора.

Затаскиваю в купе свои набитые рюкзаки. Сосед сразу спрашивает:

— Куда?

— В пески.

— В пустыню? — И с удовольствием вспоминает: — Брата тоже раз посылали. Так он там первый год одну воду пил. И ничего не ел. Тетка, его хозяйка, не успевала чайники кипятить. Отощал — думали, помрет. Спасибо, тетка заставила пить молоко с перцем. И все равно чуть не помер.

— Значит, в пустыню? — переспрашивает погодя. И смотрит.

Начало апреля. Путь от Ленинграда до Ташкента — это путь из полузимы в полулето. Катишь по весне со всеми удобствами — глядя в окно. И лето сменяет зиму в пятьдесят раз быстрее обычного — словно пустили весеннюю киноленту на самую большую скорость. Ты сидишь, а весна мчится мимо.

В Москве зимний холод, снег на крышах, сосульки, покрытые льдом пруды. А утром за окном уже ранняя весна: волнистые вспаханные поля, снег белеет только в промоинах и обсадках. Обсадка вдоль дороги голая, серая, прозрачная. Редко мелькнет яркое оранжевое пятнышко — зимний дубок с необлетевшими листьями. Сырость и холодный туман. За Пензой у грачиных гнезд, похожих на ведьмины метлы, первые нахохленные грачи.

Мрачно сидят под дождем, нехотя копошатся в гнездах.

Речка Сызрань — желтые обрывы на берегах, серые илистые отмели. И малиново-красные кусты лозняка!

Волга. Она еще подо льдом, но лед уже рыхлый, серый, пятнистый. Тянутся по нему темные полосы зимних дорог. И всюду черные фигурки рыболовов-подледников — как стаи пингвинчиков. Солнечное марево над весенней рекой. На берегу рыбаки смолят и конопатят лодки. Сквозь желтую высохшую траву пробивается зелень.

Новое утро, и поезд катит уже по бескрайней желтой степи. В окна бьет яркое солнце — жмуришься от простора и света. За окном диковинная желтая весна!

Станция Изимбет. В канавах ажурные груды перекати-поля. Укатанные до блеска степные дороги. На обочине столбиками суслики.

Мугоджары. Желтые холмы и увалы. Сюда дотянулись отроги Урала, тут выше — потому в лощинах снова белеет снег.

Весна тут чуточку отпустила и обошла возвышенность, как вода обтекает береговой мыс.

Станция Берчогур. Пологие холмы, в лощинах заросли мелкого — последнего! — березняка. Первые цветы — белые и золотистые. А в небе и на столбах силуэты орлов: на столбах они похожи издали на грачиные гнезда, а в небе — на черные махровые полотенца. Преддверие незнакомой земли.

Неугомонный сосед выпытывает:

— Зачем в пески — там же ничего нет?

— А это смотря, что вам надо, — загадочно отвечаю я.

«Глупец или жулик?» — задумывается сосед.

Станция Соленая. Снова ровная желтая степь, но уже с залысинами — вестниками пустыни. Первые верблюды, неподвижные как монументы. Стрижены «лесенкой», а чтобы не мерзли, на них напялили телогрейки — ватные одеяла с двумя вырезами для горбов.

Первая весенняя трясогузка — старая знакомая! И незнакомые — черные! — жаворонки, похожие на скворцов. Один пел на лету, странно поводя крылышками вверх и вниз.

Станция Челкар. Все больше лысины на ровной, как футбольное поле, степи. Тусклое озерко с белой окаемкой из соли. Первые пылевые смерчики, похожие на белые раскидистые кусты — только «кусты» эти движутся, крутясь, по дорогам.

Большие Барсуки — первые настоящие пески! Бестолковое нагромождение песчаных бугров, поросших колючими кустиками и пучками желтого тростника. В низинках кривые низкие сосенки и кустики краснотала. Странная смесь пустыни и карликового северного леса.

— И чего тут хорошего? — задумчиво говорит сосед.

— А это смотря, что считать хорошим! — снова загадочно отвечаю я.

«Жулик, определенно жулик!» — решает сосед. И отодвигается.

Станция Копотай. Пески отодвинулись и ушли за горизонт. За окном ровная полупустыня. Ни кустика, ни деревца. К насыпи намело сугробы песка, и их утыкали пучками тростника, чтобы не засыпало рельсы. На обочине верблюд презрительно смотрит вдаль — туда, где белым столбом дымит костер. Нет, не дым — это крутится соляной смерчик! У страусиных ног верблюда белое болото с черными кочками, засыпанными солью.

— Н-да… — говорит сосед. Я молчу.

Станция Саксаульная. На станции Саксаульной давно нет саксаула, как не осталось тайги на станции Тайга или тигров в заповеднике «Тигровая балка». Впервые закрадывается тревога: чего бы, казалось, в пустыне-то брать? А взяли — под корень. И даже с корнем! Саксаул ведь не пилят, не рубят, а выдергивают трактором из песка — как морковку. И песок начинает течь…

Аральск. Солнце, жарко! На горизонте что-то блестит: море или мираж?