Библиотека мировой литературы для детей (Том 30. Книга 2) - Страница 159

Зайчишка не выдержал и покатил. Что он выделывал! Подскакивал, как на пружинах, взбрыкивал белым задом, кидался из стороны в сторону. Круть, верть, взбрык — только белый цветок мелькает!

Ночная дорога. На обочине лежат два драгоценных камня — два багровых рубина. И вдруг рубины взлетают, мгновение светятся на лету и гаснут. Так обычно горят глаза козодоев, которые любят по ночам присаживаться у дороги, — но какие могут быть козодои зимой?

Торопливый ежик катится колобком — только светлые пятки мелькают! А положено-то ему зимой спать! Тушканчик скачет, как кенгуру, прижав передние лапки к груди и размашисто, как рычагами, работая задними. Длинный хвост с кисточкой машет дирижерской палочкой. Прыг, скок и в траву — наше вам с кисточкой!

Снова драгоценные камни — зеленые изумруды. Два шакала, две диких собачки стоят и смотрят на фары. А за поворотом что-то длинное, вытянутое, приплюснутое — словно щука! — метнулось через дорогу. Уж потом догадываюсь — лиса!

Обитателей ночи почему-то притягивают дороги. Человеку просто проникнуть по дороге в мир ночи и увидеть то, что скрыто от глаз. Но чаще едут не просто увидеть, а чтобы стрелять: ночные звери не научились еще бояться машин. Они доверчиво выходят на свет. И гибнут если не от выстрела, то под колесом. Постепенно звери приспосабливаются, уже шарахаются от резких всполохов фар. Прячутся даже от вертолетов: в куртины тростника, в густые купы, даже зарываются в снег! Но пока только самые сообразительные. Остальные гибнут. И могут погибнуть, так и не успев приспособиться. Не видно больше орлов на столбах вдоль дорог, черепах и змей. Ночные дороги становятся все пустынней и безжизненней.

Впереди какие-то глыбы! Гурт свиней! Визжат тормоза, визжат свиньи и… кидаются под машину. Суматоха, возня! Хорошо, что успели остановиться: слышно, как кабаны тычутся о колеса и друг о друга. Вырвались наконец и с топотом вломились в тростник.

Раннее утро на отмели у реки. Перед восходом над самым горизонтом висело длинное лиловое облако с огненным ободком. Разгорелась заря: красная, ветреная, тревожная. Потом всплыло нестерпимо красное солнце и все вокруг — землю и небо! — окрасило в красный цвет. И сразу гнусаво и громко закричали в тростниках фазаны.

Стою под обвисшей ивой с красными листьями. Над головой пронеслись утки с красными брюшками. На речной косе дремлют розовые цапли. Над тростниками перелетают сороки — черные с розовым. Через реку летит огромная стая черных грачей с красными от зари носами. Промельтешил гурток багряных стрепетов. И я записал об этом на порозовевшем листке блокнота.

Красная река текла в розовых берегах. Из воды прыгали черные рыбки, а их хватали черные против солнца чайки.

Потом все стало желтеть, тускнеть, и вот стало привычным, обыкновенным. Стоило проспать это утро, и я бы никогда не узнал, что вода может быть красной, а чайки — черными.

Начинался обыкновенный весенний день посреди необыкновенной зимы! Везде лезет зелень, лиловеют какие-то цветы! На берег выползли погреться две водяные черные черепахи. Хохлатый жаворонок бойко семенит на проплешине: вот-вот взлетит и по-вешнему запоет.

Стягиваю телогрейку и сажусь на нее. Из бурьяна выпорхнули две перепелки. Из тростника на песок вышли сразу три турача. До чего хорош петушок — атласно-черный в белый горошек! На шейке рыжий галстучек-воротничок. Нырнули в траву, как в прорубь, две быстрых фазанки. Свистя пестрыми крыльями, взлетел из полынки одиночный стрепет. Взлет как тревожный вскрик: мелькание белого и прерывистый свист.

В крыле у него особое свистящее перышко — сигнальное. Для предупреждения соседей. Один взлетит, а другие сразу насторожатся.

В ветвях развесистой ивы притаился тетеревятник. Глаза у него желтые, стеклянные, какие-то бешеные.

Солнце слепит глаза и греет лицо. Жужжит отогревшаяся муха. Теплый ветер поскуливает в ушах. Весенний день, весенняя лень, весенняя расслабленность и истома.

15 декабря.

Погода испортилась: ветер, серо, холодно. Тростниковое царство насупилось и помрачнело. Идешь по кабаньей тропе, и кажется, что ты утонул в тростниках — одиночество и затерянность. Только ветер и тростники.

Над головой, загребая ветер широкими крыльями, прошли две дрофы. Им тростники не нужны, им нужна открытая степь. Издали стадо дроф в степи похоже на стадо овец: пасутся тесным гуртом, опустив головы в траву. Крайние дрофы не ходят, а выступают — важные и надменные, как индюки. Если мимо идешь — дрофы не очень боятся. А остановишься — сразу насторожатся, вытянув сизые шеи. И начнут отходить, оглядываясь через плечо. Если начнешь преследовать — пригнутся и побегут, замелькают белые пятна на рыжих телах, словно белые флажки просигналят тревогу. Раскинут крылья и тяжело поднимутся в воздух.

Еще бы не тяжело — каждая птица в пуд! Мало осталось на земле дроф: большим птицам нужен большой простор.

А простор вымирает, как вымирают белые журавли. И пока никто не спешит заносить его в Красную книгу природы.

Через тропу мелькнул лазоревый огонек — зимородок. Родящий зиму. Есть такая примета: появился зимородок — зиму принес. Как у нас грачи приносят весну.

Над тростниками клубятся купы деревьев. Зеленый островок в желтом море. Лесные птицы нашли этот лесной островок. Взлетела, лопоча, стайка лесных голубей-вяхирей. На черной земле белеют разбитые раковины улиток — это работа дроздов. Одного вижу — бархатисто-черный с желтым клювом. Шнырит по валежине крапивник — хвост торчком, носик шильцем. Он так же неутомим на земле, как стриж в воздухе. Кажется, задержи его на минутку, останови — и птичье сердчишко взорвется от напряжения.

Затаенно перелетает по низу рыжегрудая зарянка и, прикрываясь веточками, поглядывает на меня черным круглым глазом. Зяблик чистит нос о сучок. Дрожа крылышками, пролетела над вершинами пустельга, распластавшись, проплыл черный коршун. Настырно застрекотали сороки.

Вот и в лесу побывал — хоть весь лес насквозь виден. И знаю теперь, что происходит в нем. Сколько вокруг таких радостей! А то вот дома торчишь, и все вокруг без тебя происходит. День за днем без тебя, опять и опять без тебя. И знаешь, что невозможно везде успеть, а все равно изводишься. Мог бы узнать, увидеть — а не увидел и не узнал.

Пришвин как-то сказал, что «охота ему дорога из-за того, что он работает на ней ногами и ни о чем не думает». А вот без ружья совершенно невозможно быть в лесу и не думать! Все вокруг — каждая мелочь! — тревожит мысль. И снова и снова повторяешь себе: какое счастье видеть и понимать! Видеть и понимать…

Смотришь, как дышишь. И красоту понимаешь как признак здоровья природы: все красиво вокруг — значит, все хорошо!

17 декабря.

Ай да зимородок — принес-таки зиму! Утром заморозок, на траве иней, на лужах лед. Но днем снова пригрело, земля отволгла, ноги ползут. Из норы на солнышко вылез барсук, пожмурился подслеповато, поводил мокрым носом, почесался всласть и принялся раскапывать муравейник. С головой зарылся, один зад наружу. Этот зад я и увидел. Подкрался и пощекотал зад палкой. Барсук замер, насторожился, но погодя заработал снова. Я сильнее пощекотал. Барсук обмер, потом выпятился из норы, уставился на мои ноги, фыркнул и запрыгал в тростник.

Черт меня дернул рассказать о нем охотнику! Он его выследил, ранил в ногу, прижал сапогом к земле, сунул в мешок и принес домой. Несколько дней барсучиха спала за печкой, свернувшись калачиком. По ночам тыкалась в углы и громко кричала. В норе у нее остался барсучонок; она не знала еще, что охотник выкопал его и убил палкой. С каждым днем барсучиха становилась злобнее и беспокойнее и, конечно, охотнику надоела. Он выволок ее во двор и стал бить палкой — той же самой палкой. Барсучиха сворачивалась в клубок и прятала под лапы голову. Тогда охотник наступил сапогом на шею и проткнул ножом затылок. Но барсучиха вывернулась и вцепилась зубами в нож.

— Тут я рассердился, — рассказывал охотник. — Схватил ее за задние лапы и хряснул о косяк.