Библиотека мировой литературы для детей, т. 30, кн. 4 - Страница 150

И все же им удалось пройти. В те годы им удалось. Им удалось в Испании и в других странах. Потому что многие им помогали. А многие, которые не помогали, смотрели на них сквозь пальцы, то есть не вмешивались. Они до тех пор не вмешивались, пока фашисты не заняли почти всю Европу. Это было все очень страшно!

Они даже к нам сунулись! Даже к нам! Но у нас фашисты нашли свой конец! Мы им дали, этим фашистам! Мы им так дали, что они не собрали костей! И тогда настал День Победы.

Когда я сейчас вспоминаю День Победы, я всегда думаю: как жаль, что дядя не дожил до этого дня! Вот бы он обрадовался! Мало сказать — обрадовался! Это было бы для него нечто большее, чем просто радость. Это было бы этвас, настоящее этвас! Но мой дядя не дожил.

Уж так получилось.

Я сидел в комнате и рисовал. Ветви яблонь скребли в окна дачи, дул ветер, и было холодно. А еще было слышно, как падали яблоки — они глухо ударялись о землю и звонко о крышу. Бабушка грелась у печки и вязала носки, мама писала статью, Чанг спал, свернувшись клубком на подстилке. А я рисовал. Я всегда рисовал в плохую погоду.

Я рисовал Испанию: яркое солнце, яркое небо, яркие горы и яркие апельсиновые рощи с оранжевыми апельсинами. И войну. Я рисовал атаку республиканских войск, и бегущих фашистов, и воздушный бой в синем безоблачном небе. Все у меня получалось неплохо, только не получался дядя. Я хотел нарисовать дядю, но дядя не получался похожим… Немножко был он похожим, но все же не очень похожим…

В печке трещали дрова, а в трубе завывал ветер. Вся дача гудела от ветра.

— Пойди посмотри… — сказала мама. — Там кто-то пришел…

— Это ветер, — сказала бабушка.

— Там кто-то вытирает ноги! — сказала мама.

— Это ветер вытирает ноги! — засмеялся я. — Осень…

И вдруг меня осенило:

— Дом слышит шум и шорох на пороге, ах, это осень вытирает ноги… Ну как? Это стихи!

— Прекрасно! — сказала мама. — Ты запиши…

Я взял чистый листок, но тут вскочил и залаял Чанг. В дверь постучали.

— Да, да! — сказала мама. — Войдите!

Я схватил Чанга за ошейник, дверь открылась, и в комнату вошел человек.

Человек был похож на летчика. В те годы летчики были очень популярны. В газетах писали не только про Испанию — много писали про летчиков. Про Чкалова, про Громова, про Коккинаки. Они летали через Северный полюс в Америку. И поднимались в стратосферу! Выше всех! Они гремели на весь мир, наши летчики.

Я сразу узнал в этом человеке летчика. Он был в обыкновенной кепке, но в кожаной куртке с «молниями» и в сапогах… Он был похож на Чкалова: такое же суровое лицо с глубокими складками возле рта, с прямым носом и крутым подбородком. Он сразу понравился мне своей улыбкой.

— Поди отыщи вас! — сказал он. — Я от Феденко, Петра Ивановича! По-моему, я не ошибся?

— Боже мой! — прошептала мама.

Она вскочила и стояла бледная как полотно, прижимая руки к груди. Бабушка тоже вскочила, выронив спицы…

— Боже мой! — повторила мама. — Но вы садитесь, садитесь… Хотите чаю?

— Прошу меня извинить! — сказал человек. — Я очень спешу… Я вас так долго искал. Я привез письмо. — Он сел, достал из куртки письмо.

Чанг опять зарычал.

— Ну-ну! — сказала мама. — Это свои…

Мама опустилась на стул, вскрыла конверт и стала читать. Мы с бабушкой смотрели ей через плечо.

Вот это письмо, даже не письмо, а записка…

13 августа 1936 года Тардиента.

Крепко обнимаю и целую вас, дорогие мои! Как вы там все? Целую вас крепко! Как Миша? Надеюсь, он молодцом… Привет Чангу… Между прочим, у меня тут опять собака — перебежала к нам от фашистов, не захотела быть фашистской! Прекрасный пес, образованный! И совсем не боится огня… Я здоров, чувствую себя хорошо. Здесь очень жарко, конечно, «в высшем смысле»… Меня окружают прекрасные люди… Передаю эту записку с оказией, не знаю, дойдет ли… На этом кончаю — сейчас мы идем в атаку… Держитесь, скоро увидимся!

NO PASARAN!

Ваш Петр.

…Мама долго не могла ничего сказать. И бабушка. А я спросил летчика:

— Вы Чкалов?

А он сказал:

— Нет, я не Чкалов, — и улыбнулся.

Потом мы проводили летчика на станцию. Он действительно оказался летчиком. Фамилии его я не помню.

По дороге на станцию мама все спрашивала, как там, в Испании, как дядя? А летчик отвечал, что все хорошо, дядя наш молодец. Что он там командует. Что все хорошо. И улыбался. И мы тоже сказали, чтобы он передал дяде, что у нас все хорошо. И все-таки толком он ничего не рассказал. А мы толком ничего не спросили. Потому что очень волновались. И спешили.

На станции летчик сразу сел в поезд и уехал. А мы еще долго стояли на станции.

Мимо нас с грохотом проносились поезда: местные, товарные, дальние… Я особенно люблю дальние! Они не останавливаются на маленьких станциях, им некогда, они спешат далеко-далеко, они налетают как вихрь, сливаясь в одну зеленую линию, как зеленые черноголовые змеи, — паровоз, потом вагоны, вагоны, вагоны, вагоны… Паровоз пыхтит и орет, а вагоны толкаются и стучат на стыках колесами, как сотнями ног, и все они гуськом проносятся мимо, и вот уже пусто — только запах дыма да звон в ушах…

Поездам всегда машут рукой — счастливый путь! И я тоже машу рукой. И из вагонов мне тоже машут — счастливо, мол, оставаться!

Если б вы знали, как мне не хотелось оставаться! Я тоже хотел ехать! Я хотел к дяде, в Испанию!

Через опустевшие рельсы уже переходят люди, они идут по своим делам, на базар или в лес по грибы, потому что утро и осень. А вон какая-то старуха тянет через линию корову; старуха тянет ее за веревку, а корова не идет, упирается, опустив рога, и трясет головой, и это очень смешно, но я не смеюсь, потому что мне не смешно… Корова боится, ей не нравятся запахи поездов, а мне очень нравятся запахи поездов…

Поезда прекрасно пахнут — они пахнут дорогой, дальними странами, пылью, и ветром, и лесами, и морем, и апельсинами, и яблоками, и рыбой — чем только они не пахнут!

А еще мне кажется, что они пахнут Испанией…

Поезда давно уже нет, а мы все стоим и стоим, стоим и смотрим за семафор, туда, где сливаются рельсы, куда уехал летчик, и вдыхаем станционные запахи, и Чанг тоже вдыхает станционные запахи, а в руках мы держим газеты, которые мы купили в киоске, и Чанг тоже держит газету — в зубах, а потом мы идем домой.

Дорога от станции поднимается в гору; она тянется ленточкой у подножия сосен, поэтому улица так и называется — Ленточка. Сосны шумят над дорогой под самыми тучами, они стоят высокие-высокие, как длинные великаны с маленькими кудрявыми головами; стволы у них совсем голые, почти до самой верхушки, снизу — коричневые и серые, — а выше — красные, и оранжевые, и желтые, как будто медные, и только на самой верхушке они увенчаны темной лохматой хвоей.

Сосны шумят… Красивые сосны! Интересно, растут ли в Испании сосны? Наверное, нет! В Испании растут оливковые деревья, и лавровые деревья, и апельсиновые, и кипарисы, и пальмы. Потому что там юг. А у нас север. И я опять вспомнил стихи, которые так любит дядя и которые я вспоминал, когда дядя был в экспедиции ГЛАВСЕВМОРПУТИ: «На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна…» Только тогда дядя был на Севере, а я на юге. А теперь наоборот: я на севере, а дядя на юге… Вот как все в жизни меняется! У нас, конечно, север не дикий и сосны не одинокие — у нас много деревьев! Потому что у нас Подмосковье. Я очень люблю Подмосковье! И Испанию я тоже люблю, потому что ее защищает мой дядя. И потому что она борется с фашистами. Но больше я все-таки люблю Подмосковье! Потому что это моя родина. Родину нельзя не любить, ее любят просто потому, что она родина. Тут уже ничего не попишешь. Тут уже баста. Этим все сказано. Люблю же я маму просто потому, что она мама. Вот она идет рядом со мной и тоже смотрит на сосны…