Без знаков препинания Дневник 1974-1994 - Страница 58

— Гроза царей... свобода... что это такое? Не нравится мне это. — Он говорил жестко, уставившись куда-то в одну точку. — Если ты на жестокость мою напираешь, то вспомни лучше, как Петр ею хвастал: «Когда огонь найдет солому, то он ее пожирает, но как дойдет до камня, то сам собою угасает...» Я не жесток, запомни это, — я требую исполнения законов — все! Не только в одном Петербурге, а по всей России-матушке. Кровью буду харкать, но сделаю! Когда в одной пролетке отправятся в Сибирь и генерал, и купец — тогда нужды не будет так написать: «Молчит Закон — народ молчит...»

Неизвестно, чем бы для меня кончился этот урок, если бы портной не принес мое платье. Оно было сшито по немецкому образцу — черная кокарда и черные гетры должны были дополнять его. Однако гетры никак не застегивались, а все платье сидело слишком свободно, как мешок Это привело императора в бешенство. Я понял, что беды не миновать не только портному и парикмахеру...

— Разве я такое платье просил? А эти пуговицы — кто их за вас оттирать будет? Как он в таком виде перед императором... Букли долой! Косу долой! Все долой! Срам! Срам! Срам! Бить нещадно! Двести, триста... четыреста палок! Тут же на месте, без промедления!

Сорвал с меня парик, начал его топтать, после чего впялился в меня глазищами:

— Декламация отменяется! Сам мое приказание и исполнишь. Сам же, при мне! Забьешь их как собак или несдобровать будет тебе!

Я в ужасе отступал от брызжущего пеной императора, чуть не сбил статую Лаокоона... и, конечно, проснулся.

Сначала перевел дух: до чего же я дошел, что репетирую уже ночью? Было четыре часа... Все во мне сдвинулось — и время (как мог Павел Петрович знать о существовании «Вольности»?), и впечатления от фильма «Людвиг» (я вполне походил на несчастного Кайнца, который декламировал баварскому королю)... Наконец, приплелись и собственные записи, которые я сделал перед сном: «Сегодня в театре была примерка костюмов — это ужас. Балахоны! Висят как на вешалке. Отправили на переделку. Павел должен бы всех высечь».

Вот уже неделю сижу за городом и наслаждаюсь тишиной. Есть возможность оглянуться перед последним рывком. Хейфец с «Клопом» уехал в Грецию. Все ездят!.. Приедут, и начнем, без передыху. Мы уже долго репетируем — около семи месяцев. К сожалению, больше времени уходит на учебу: как сделать спектакль художественным целым. Труппа работала в другой программе, и многие не вписываются в общую нервную систему. Выпирают эмоции, штампы, и теряется, во имя чего. Работаю как на драге для углубления дна.

Какой я сделал переворот! Не боюсь этого сказать. Все меняется кардинально. Я и раньше интуитивно к этому шел: играл две последние сцены с точным предчувствием конца. С желанием смерти. Но сейчас понял, что вызов заговорщикам надо делать раньше. Когда? С первого же выхода! Вылететь на вахт-парад стрелой, пропахав эту бездонную сцену, — и чтоб сияли глаза! Си-я-ли! Знаю, что буду убит, знаю и потому растопчу эту сволочь, изорву в клочья. Успею! Если это сияние от Павла будет исходить, его фигура станет еще трагичней. И все полетит... Хорошо, чтобы и другие не отставали.

Импровизатор № 7

Я снова свалился. На этот раз в Болгарии. Приехал сюда на премьеру своего фильма. Премьера прошла, на следующий день улетать. Сначала поднялась температура, потом упало давление. Миша Пандурски побежал за лекарствами, чтобы меня напичкать и посадить в самолет. На мое счастье, в Софии оказался Алик Базилевич, который работает здесь тренером. Когда он меня увидел, то сразу запретил лететь. Стал звонить в посольство... в общем, уложили в их лучшую клинику.

Я уже здесь несколько дней, постепенно отхожу, отхожу... Алик пришел меня навестить.

У нас хорошая была компания: Лесик Белодед, сын вице-президента Академии наук; его жена Неля — она танцевала в Киевской опере; Валера Парсегов — он из того же заведения, на его «Эсмеральду» и «Корсара» слетался весь Киев и даже я — это всегда было событием; самый заядлый театрал Линецкая; и, наконец, Оксана Базилевич — с копной воздушных волос и челкой, закрывающей почти целиком ее изумительные, говорящие глаза. Оксана — историк. Однажды она и привела к нам своего брата Олега... Помню, в тот вечер мы поспорили, на каком языке слово «ночь» звучит красивей. Олег утверждал: «Найт» — это просто бездарно, «ночь» — уже лучше, но все равно грубо, а «ничь» — поэтичней всего...»

Когда мой Юрка подрос и начал заниматься музыкой, он написал прелюд для фортепиано под впечатлением карандашного наброска, который сделал Базиль, — он замечательно рисовал. Олег сидел у нас на Кабинетной, слушал прелюд и почти плакал: «Господи, отчего же меня в футбол потянуло?» «Сколько прошло лет, как мы знакомы?» — спросил я его уже здесь, в Софии. «Тридцать!..» Тридцать лет назад я начал ходить на его игры, он — на мои спектакли. На стадионе один мой глаз всегда следил за «семеркой» Базилевичем, мне было интересно, как он ищет — уже поближе к штрафной — своего «одиннадцатого». Когда находил, чаще всего принимал на головку или в падении через себя... Я навещал их в Донецке, Днепропетровске и Одессе, где они с Лобановским сначала заканчивали играть, потом начина-

ли тренировать. Их золотое время — те два года, когда киевское «Динамо» выиграло все наши и европейские кубки — все мыслимые и немыслимые. Из одного из них — Кубка кубков 7 5-го года — и я мед-пиво пил. Они были всегда вместе — Лобановский и Базилевич — рыцари, Дон-Кишоты своего безнадежного дела. Но в футболе, как и везде, дураков хватает. Возможно, их в футболе даже будет побольше. Начались интриги по самой обычной схеме... и их союз был порушен. Я продолжал общаться с Василичем, он приезжал ко мне в Ленинград, и я знал, что Базиль это тяжело переживает. Начал выписывать «Спортывну газэту» (из Киева в Ленинград приходила специальная посылка), чтоб лучше знать, что у Алика происходит в Донецке. Потом он начал тренировать «Пахтакор», и однажды я бросился к телефону, чтобы звонить в Киев: «Был ли Базилевич в том самолете?» — «Алик спасся один... Он полетел не в Кишинев, а в Сочи — там отдыхала его жена». Я перекрестился. Ведь Алик мне сам рассказывал, как однажды уже опоздал на самолет, который разбился. Он как в рубашке родился.

Он только что сидел рядом. Я сказал ему, что он всегда напоминал мне импровизатора, уникального футбольного импровизатора. Только все их голы и очки от меня теперь далеки. Футбол смотрю по телику безучастно, скорее, по привычке. Не приходит желание сходить на футбол, Василич уже давно не звонит — в общем, с тех пор, как я в Москву перебрался. Вот с Аликом случай свел... но что дальше? «Время сетовать, и время плясать... Время обнимать, и время уклоняться от объятий».

Это случилось вчера. Как говорят англичане, присоединился к большинству. Не просто к большинству, но лучшему. Теперь он в том мире, где живет Достоевский, Горький... Только те — много этажей выше. (Особенно Ф.М. — он где-то на самой вершине.) «Идиот» и «Мещане» были мои любимые спектакли, и я счастлив, что в них играл — хоть и не на первых ролях. Я учился тогда...

Знатоки говорят, что в том мире человек должен освоиться. Что это трудно ему дается. Но у людей духовных, готовых к духовной жизни, на это уходит немного времени. Товстоногов сразу отправится в библиотеку, где собрано все, что Шекспир, скажем, написал после «Бури» — за эти без малого четыре столетия. Что это за литература, можем ли мы представить? Едва ли... Персонажи в ней будут не Генрих V, принц Уэльский, не Фальстаф, а неведомые нам боги, атланты... В детстве, когда мы изучали мифы, мы что-то о них знали... но потом выбросили из головы. Когда сидишь в их читальном зале, — я так это себе представляю, — слышатся звуки, доносящиеся из их филармонии. Только в ней не тысяча мест, не две... У ГА. скоро будет возможность послушать новый реквием Моцарта. И убедиться, что его Моцарт (из спектакля «Амадей») был поверхностный, сделанный с далеко не безупречным вкусом. Впрочем, сам Моцарт за это не в обиде... Среди слушателей есть, конечно, и Сальери. Нам эту музыку пока не дано услышать.