Без знаков препинания Дневник 1974-1994 - Страница 53

— Мне-то кажется, у нас все поют... тише или громче.

— Возможно... Но у нас монотонное пение, скучное... Посмотри, это воздействует сильнее. Я уже давно для себя вывел: важно воздействие в момент исполнения. Только в ходе спектакля ты можешь в чем-то убедить — будешь ты петь, будешь комиковать, будешь биомеханику исповедовать — никому до этого дела нет.

— Но тебе же сакэ подарили не за Кабуки и не за биомеханику, а за «систему» Станиславского!

Так я напомнил Евстигнееву о маленькой бутылочке, которую ему принесла за кулисы японская почитательница. Женя беспрекословно достал ее из тумбочки.

— А греть будем?

Я вынул из чемодана маленькую кастрюльку, которую таскаю для приготовления каши, заполнил ее водой и сунул туда кипятильник. На Женином лице появилось сомнение, и он попросил отлить сакэ в отдельный стакан:

— Понимаешь, я не могу, как они... Буду пить холодным. Отпив глоток, он буквально взорвался:

— Ну а где же у нас все эти скоморохи, юродивые, плачеи?.. Песни подблюдные — но не те, что в «Распутине»! Почему русские свои традиции похерили? Оевропеились! Ведь у нас — начало Азии, у японцев — конец, но как они свою культуру блюдут! Сколько приговоров помню с детства: «Убил Бог лето мухами». Где это все? Где тот язык, пушкинский? Какие слова были — перелобанить, равендук.

— Равендук... это что?

— Обыкновенная парусина, только грубая... Как ты думаешь, Олег, кто первый гробить начал? С кого началось?

— Думаю, с Петра... Хотя сам он и не думал, что так обернется.

— С Петра? Ведь он же великий!!! И потом — он хотел из нас только Голландию сделать, то есть малых голландцев...

— А получились полные. Хочешь, я тебе процитирую «Дневник писателя» за 1873 год?

— Чей дневник?

— Федора Михайловича...

Я достал книгу из чемодана и стал искать то, что уже обвел для себя карандашом:

— «В лице Петра мы видим пример того, на что может решиться русский человек... никогда никто не отрывался так от родной почвы!» Дальше самое интересное: «И кто знает, господа иноземцы, может быть, России именно предназначено ждать, пока вы кончите».

— Скажи, а у тебя даже в Японии томик Достоевского?

— Перелет-то долгий...

Мы еще немного поразмышляли, и вскоре нашим вниманием овладело Кабуки. Вышел артист в обличье лисы и стал колотить в барабан со странно вибрирующей кожей. Разобраться в этом я уже не мог — сакэ в моем стакане давно остыло.

С Хидекой, подругой моего Юры, встретились прямо на Гинзадори. Они с пианистом Шоном пригласили отведать мисо-суп. А заодно и темпуру, и множество других вкусностей. Русского писателя Ивана Александровича Гончарова не вспоминали: он всех ввел в заблуждение своим «Фрегатом» — изобразил японцев какими-то дикими... Скорее, неандертальцем выгляжу я, то и дело прижимая голову от выныривающих неизвестно откуда поездов... Палочками я давно научился пользоваться — так что, хоть в этом... То и дело хвалил за столом японцев: потрясающую кухню, умение перенимать все лучшее от европейцев, американцев... «И русских! — добавил мечтательный Шон. — Японцы не могут без Чайковского, он им заменяет коноплю... Они даже самодеятельные коллективы из СССР приглашают сюда, только чтоб «Лебединое озеро» круглый год». Я тоже это почувствовал — хотя Чехов отнюдь не Чайковский. Тишина в зале благоговейная: словно не удовольствие пришли получать, а учиться. И в креслах своих удобных сидят, как за партами. Аплодисменты стремительно вспыхивают и стремительно гаснут — будто кто-то регулирует громкость. Говорят, японцы жадные. Я не почувствовал; скорее, дорогие... Вот мне немного не хватало на камеру, спросил Смелянского, кто может одолжить. Конечно, Ефремов! — последовал ожидаемый ответ. Но Ефремов не дал, предложил деньги Левенталя, от которых пришлось отказаться. Купил музыкальный центр вместо камеры, теперь ищем к нему лазерные диски. Хидека и Шон подарили записи Яши Хейфеца. Что же до Ефремова, то появилось вдруг... насупливание в мою сторону, надутие. Как будто укоряет: играй ты «Перламутровую Зинаиду», был бы здесь весь срок, как и все, и денег бы не просил! А тут еще мне передали его разговор с Иннокентием Михайловичем — ему в Японии пришла неоригинальная мысль самому сыграть дядю Ваню. В кино ведь играл уже... А роль доктора Астрова Ефремову очень бы подошла... Правда то, что я услышал, или наговор — будущее покажет. Пока что нужно выполнить просьбу Евстигнеева — поснимать его бродящим по ночному Токио. (Поснимать его новой камерой.) Для какой-то детективной передачи... А потом сходить в булочную — это самая приятная ежедневная процедура. Булочные здесь просто сводят с ума.

Когда-то говорили с Пашкой Луспекаевым о Боге. Было это давно, но мне хорошо запомнились его рассуждения: «Думаю, там нет никого. Нет, понимаешь?.. Если кто-то и был, то помер. Не может же какое-то существо, пусть даже и Бог, жить бесконечно? Всему наступает конец... С другой стороны, когда мне тяжело и я абсолютно мертвый, меня что-то поднимает, и чувствую, что сейчас взлечу... Что это за сила? Пожалуй, в нее-то я и верю... Иногда мне кажется, что к нам протянуты невидимые проводочки и, как положено, по ним поступает слабенький ток. А когда срок наступает, рубильник включают на полную мощь... и ты готовченко... Вся жизнь, как на электрическом стуле...»

Я это откровение припомнил в Японии и пересказал Евстигнееву. Он посмеялся сначала, потом произнес свое короткое «мда...». А тема эта всплыла оттого, что мы впервые увидели компьютер. Тут вообще такое изобилие техники, что можно тронуться. И все — бытовой, в отличие от нашей — космической. Тут этот космос можно в руках подержать, даже... Даже кровать, на которой я сплю, оборудована электрическим массажером. Специальная кнопка. Прежде чем ее нажать, достал разговорник, чтобы сличить иероглифы. Призвал на помощь весь свой «японский опыт». Сумел прочитать только два слова: не забудь... Наверное, «не забудь выключить...». А вдруг не выключить, а что-то, о чем я не догадываюсь? Все-таки любопытство взяло верх, и я включил. К неожиданности для себя, я начал подниматься вверх, и появилось ощущение, как у Луспекаева — что взлечу. Я быстро сообразил, что это не успокаивающее средство, а возбуждающее. Это в мои планы не входило, я побыстрее нажал на соседнюю кнопку, и кровать пришла в исходное положение.

Но начал я о компьютерах. Все «невидимые проводочки» скрыты внутри. Более того, японец предупреждает: не вздумайте открывать — он сам себя чинит, чистит... Самое удивительное его свойство — память! Можешь всю свою библиотеку в него перепечатать, и он все запомнит. Не только свою — хоть Ленинскую! Только меняй дискеты, программы перезаряжай! Какое раздолье теперь писателям — набираешь текст и тут же устраняешь ошибку. Можешь два варианта «в голове» держать — и правленый, и неправленый. Многие из писателей давно уже на машинки перешли — вот им и еще облегчение... Но главное — память! Вот кто может беспристрастно фиксировать нашу жизнь — не слова, не мотивы — поступки! Только поступки. Совершил... и тут же тебе на компьютере число, час... Распишитесь, товарищ Борисов. Легко Гамлету говорить: «Ах, я с таблицы памяти моей/Все суетные записи сотру/Все книжные слова, все отпечатки...» Нет, сделать это будет непросто... Когда твой срок подойдет, будешь все сорок дней глядеть на экран компьютера и от стыда сгорать — окажется, что с «таблицы памяти» ничего не стерто, все в ней сохранено!

Не так ясно с программой. Получается, в компьютер ее закладывают еще до твоего рождения. Возможно, свободу тебе какую-то и дают — пошататься из стороны в сторону, попить пивка — но дату рождения и смерти изменить ты не можешь. (Разве что случай?)

Конечно, с первого раза эту дьявольскую машину не прочувствуешь. А Пушкин вообще не знал о ее существовании. Представим на секунду, что он исправляет ошибку с помощью кнопки... Нет, ему глазами нужно увидеть то, что он зачеркнул! И потом... любвеобильный человек был Александр Сергеевич! Кто-то сказал, что у него в каждом слове чувствуется пощечина или поцелуй... А как поцеловаться с компьютером?