Без знаков препинания Дневник 1974-1994 - Страница 40

Вот уже и сентябрь. Как я его боюсь. Повторится ли то, что было у ГА, в Москве? Теперь это мой город. В нем я буду жить вместе с моими. Мне хочется плакать, что в том городе я прожил так долго — дольше, чем надо. Можно было короче... В Москве меня ждет мой Скорпион. Моя любимая. И почему так получается, что я всегда, когда тяжело, когда нужна моя помощь, оказываюсь в стороне? Конечно, не в стороне — я снимаюсь в кино. Черт возьми!.. Не думайте, что я пишу это, чтобы кто-то прочитал. Чушь. Просто хочется с кем-то поговорить. Пусть это будет бумага.

Читал, как похитили тело умершего Чаплина. Выкопали из могилы и начали шантажировать жену. Требовали выкупа. Жена отвечала хладнокровно, почти безразлично: «Вы выкопали неизвестно что. Мой муж только в двух местах: на небе и в моем сердце».

Так и мы — неизвестно где. Сначала этот ирреальный «город женщин», что-то похожее на наше Иваново. Но, если феллиниевский город буйствует, наши девочки как будто томятся. Цитата навыворот. Бросаемся в воду, чтобы плыть на «остров мертвых». Увязавшаяся за мной девочка — милая, и не хочется от нее уплывать. Появляется Харон с лодкой, почти в рубище. У артиста внешность говорит сама за себя. По сценарию он химик-органик. Не помню, кто написал эту известную картину, на которой Харон как гондольер работает в Аиде. Там его лицо отдалено. Но у нас, когда Шевцик7 укрупняет, сомнений никаких: это он!!! Сейчас он возьмет нас... Кажется, Харон брал только тех, чьи кости обрели покой. Значит, он добрый, справедливый. Будем себя этим тешить.

Когда играем словесную драму, «бытовуху» — не хватает обобщений, символов. Когда ими картина переполнена... не хватает нормального общения.

Все возвращается на круги своя — у меня теперь постоянное место жительства в Москве на улице Б Грузинской, 39-Минуло тридцать с небольшим, как я отсюда уехал. Раньше жил в сарайчике в районе Тушина, теперь в большущем доме со знаменитостями. Он похож на аккордеон с шикарным мехом, растянутым на всю Тишинку. А из знаменитостей: Раймонда — Семеняка (Юркина подруга, так что, может, и познакомимся), Тихонов — хоккей с шайбой, тетя Валя — «от всей души»8. Чуть выше нас — Володя Наумов. Из окон виден гигантский ракетоноситель в форме памятника грузинской письменности. Внизу почтовые ящики, хоть и не деревянные, как в Ленинграде, но такие же пролетарские по сути. Дети моссоветовских начальников над ними уже поработали. Видать, отдельного, фундаментального ящика — наподобие того, что в «Принце и нищем» назывался «ящиком для доносов», — у меня не будет. Зато комнаты просторные, светлые — на половине сына не будет слышно «храпа неслыханной густоты».

Лифта два — тоже преимущество. Грузовой и обыкновенный. Публика — в отличие от питерской — раскованная, без комплексов. Поднимаюсь в узком лифте на свой девятый этаж вместе с дамой... примерно бальзаковского возраста. Она в легкой накидке, смахивающей на пудремантель. В кабине еще мальчик, скорее всего, отличник. Естественно, он на нее ноль внимания, а она сверлит своими глазищами. Едва заметно на него облокачивается. Я им, конечно, мешаю. Вот нравы московские, думаю я и поскорее выхожу на своем этаже. Лифт отправляется дальше... Когда-то мы хотели разыграть такой этюд с Брянцевым. Как у Чехова: «Ялта. Молодой ч-к, интересный, нравится 40-летней даме. Он равнодушен к ней... она мучается и с досады устраивает ему скандал». Брянцев непременно настаивал, чтобы «40-летнюю даму» играл я. Но у меня и тогда не шло, и позже. Могу сказать, что все в жизни переиграл... кроме дам. Манежиться так и не научился. Вот Гертруду бы хотел...

Брянцев думал еще об одном этюде, тоже из Чехова. Как один господин в отпуске сошелся с девочкой — бедной, со впалыми щеками. Он пожалел ее и оставил сверх платы еще 25 р- — из великодушия. Брянцеву хотелось показать, что выходит из ее квартиры с чувством человека, совершившего благодеяние. И еще хотелось — лежать на ее кровати в сапогах и с сигарой. Кончаться должно было так: он снова приходит. А она на эти 25 р. пепельницу ему купила и папаху. Сидит над пустой тарелкой с трясущимися руками. Плачет... Почему-то этот этюд посчитали невыигрышным. Или не договорились о девочке... И стали делать нашу знаменитую «козу».

Это навеяла на меня Школа-Студия, которую сегодня проехал. На повороте с Горького на Грузинскую нарушил правила. Оштрафовали. В Москве надо все маршруты переучивать.

Ефремов сообщил по секрету, что еще один вождь дышит на ладан. Совсем мало отвалила ему судьба. Можно посочувствовать — ведь ради этого куска они ломают свои и чужие жизни. Что от него останется, если умрет? Дешевая водка, ужесточение паспортного режима, расстрел директора Елисеевского гастронома... Хотя, что за постановка вопроса: что от кого останется? Ни от кого ничего. И это очень справедливо. Раньше я думал, что смерть — это единственная ошибка Создателя. Сейчас склоняюсь к тому, что величайшее Его изобретение. Как и момент рождения. Это два самых торжественных акта, и хорошо, что они проходят без нашего участия. Во всем остальном мы умудряемся как-то подгадить. В смерти — величайшая мудрость. Сколько б ты ни был генсеком, ты не купишь себе бессмертия. Мы должны быть благодарны смерти, что она проводит такую уравниловку. После нее вступит в свои права история. Которая кому-то, в порядке исключения, продлит жизнь. Если говорить об актерах, исполнителях — то очень немногим и нехотя. Пока новейшая техника будет выдерживать наш уровень съемки.

Точно не вспомню, когда Он пожаловал. Может, когда я еще в чужие тарелки заглядывал. Может, когда обнаружил в себе склонность к преувеличениям. Но что же этому удивляться — актеров вообще тянет к гиперболе, а в молодые годы — хлебом не корми. «Сколько вчера водки выпили?» — «С полведра!» — «А сколько блинов съели?» — «С пол-локтя!» Гиперболы сопровождались «кучей происшествий»: репетициями, футболами, преферансами, свадьбами. На нашу свадьбу Ирина Молостова привела весь театр. В подарок получили черный китайский сервиз из папье-маше, а чуть раньше самой Молостовой с Борисом Каменьковичем преподнесли холодильник. Гуляли свадьбу Давида Боровского с Мариной — все помнят, как я танцевал фрейлехс. Пошли дети. И у всех — сыновья: у Ирины — Женька. У Аллы — Юрка. У Марины — Сашка. Все в порядке появления. Мы договорились: если сын — назову я, если дочь — назовет Алла. Если б девчонка родилась, Юрка был бы... Ярославой. Но у меня почему-то уверенность была... Часто Аллу допытывал: «Ну, как там наш Юрка?» И прикладывал ухо к животу. Каждое событие сопровождалось громом и треском — с утра до ночи. Больше всех кричала Ирина: «Чтобы у всех не по одному, а по дюжине детишек!» Беззаботное, легкое время! У всех так и осталось по одному... зато любимых. Спать ложились поздно, под утро, а утром бежали на репетиции. В одну из таких коротких ночей Он и появился. С тросточкой. Я долго не мог сообразить, кто это. Вгляделся: вижу, на нем бант, острый носик, подведенные брови. Понял, что это грим. Грим напоминал чеховский. Отрекомендовался: «Иван Александрович Хлестаков, чиновник из Петербурга». Дальше посыпались хорошо знакомые фразы: «Какой скверный городишко! В овошенных лавках ничего не дают в долг...» И, наконец, долгожданное: «Прикажете принять?» Интересно, скажет ли Он дальше: «Может, ты, пентюх, и не знаешь, что такое значит «прикажете принять»? Нет, не говорит, хитрый. Я распоряжаюсь, чтобы Его пропустили: живи, мне не жалко! Освоился Он быстро и опять заладил свое: «..даже тошнит, как есть хочется». И, как положено, плюнул. Я Ему сухо, негостеприимно так: «Прекрати плеваться! Никто тебя сюда не звал... не у себя дома! Если голоден, терпи до завтрака — сейчас все спят. Могу только чаю предложить...» Он с радостью согласился на чай, однако, когда глотнул, рожу состроил: «Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем». Я возмутился: «Сейчас же прекрати наговаривать! Хороший чай... только холодный». Вскорости я заснул, а Он где-то во мне растворился. Долго не давал о себе знать. Наконец, объявляется: бумага приходит из Москвы, из Малого театра. В ней — приглашение работать в Москве, а в качестве дебюта дают Хлестакова. Даже анкеты прислали. Я, прежде чем принять решение, посоветовался с Коршуновым, все-таки с одного курса, дурного не подскажет. «Понимаешь, Витя, — объясняю ему. — Только что звание получил, двух Дромио в театре играю...» Он отвечает: «Правильно, что сомневаешься... Спектакль будет традиционным... А «Ревизор» такая пьеса, не на одном Хлестакове держится...» В общем, сомнения посеял, и вскоре из Киева был послан письменный отказ. Может, я бы и забыл об этом приглашении, если бы не Он. Видите ли, Он обиделся! Сцену устроил: «Если ты думаешь, что я легко переношу такие предательства, то ты ошибаешься. Сегодня же ухожу!» — «Позволь узнать, к кому?» — «А хоть бы и к Игорю Горбачеву...» — «Ну-ну, желаю удачи...» И мы расстались. Однако была отчего-то уверенность, что ненадолго.