Без знаков препинания Дневник 1974-1994 - Страница 35

8. Твое Я и твой опыт.

9. Ощущение себя в пространстве. Умение перерабатывать энергию и информацию оттуда. Вслушиваться в подсказки. Ведь если горит свеча и начинает потрескивать — это что-то должно значить.

В сценарии А. Миндадзе замечательный портрет народа[ 51 ]. Мне долго не попадался материал, в котором можно было бы выразить к нему отношение. Точнее, к его физиогномии.

Что такое физиогномия вообще? Наверное, отражение процессов, происходящих внутри. Рано или поздно они выходят на поверхность лица. Как угри, родимые пятна.

Еще в Школе-Студии предлагалось такое упражнение на воображение: по лицам прохожих, пассажиров прочтите биографию или представьте будущее некоего заинтересовавшего вас человека. Сколько пробегало лиц — на улицах, в поездах: открытых, осмысленных, демонических, любопытствующих! Еще не было того, что Гегель называл: «серое по серому». (Я это выражение впервые услышал от Лобановского.) Некоторые лица ускользали от твоего взгляда, некоторые улыбались в ответ. Я возвращался с лекций, на которых нас просвещали, как великие греки понимали красоту. «Благостная тирания!» — говорил кто-то из мыслителей.

Прочитав роман «Идиот», я хотел увидеть лицо Настасьи Филипповны. Увидеть глазами автора. Вчитывался в ее письма к Аглае: «Я слышала, что ваша сестра... сказала тогда про мой портрет, что с такою красотой можно мир перевернуть. Но я отказалась от мира». Она отказалась, а мир ее уничтожил. Всадил нож На два вершка прошел под самую грудь. У Кроткой крови с горстку было, а у Н.Ф. — эдак с полложки столовой. Помню, это открытие, что мир — убийца, завладело мною. Поделился со Смоктуновским во время репетиций «Идиота». «Удивительно, что и ты об этом подумал, — ответил Кеша. — Как же тогда красота спасет мир? Противоречие тут...»

Сегодня ехал от дачи до театра в электричке. На станции Комарово, да на любой станции — свалки мусора: обертки, бутылки. Расписание поездов в свастике. Удивительная нация — гадящая себе же под ноги. Если б разрешили открыть свое дело, сделал бы заводик по переработке мусора. Был бы процветающим человеком — даже если б отчислял государству 99,9% прибыли.

В электричке не хотелось вглядываться в лица, тем более угадывать будущее: лица стертые.

Подумал, маленький островок есть в Филармонии. (Когда-то было и в БДТ.) Там эти лица преображаются. Там я сам начинаю стыдиться своего лица — оно ведь впитывает окружающую безликость. Как Ф.М. выразился: «Время сухощавых духом». Вот, значит, когда началось. А когда кончится?..

«В каком фильме ты снимаешься?» — поинтересовался как-то Лобановский. Я ответил: «Остановился поезд». Василич немного подумал: «Название хорошее. А о чем?» Когда я пересказал, он предложил изменить название: «Остановили поезд» — было бы правильней!»

Второй план, некая двойственность обязательны для того, чтобы получить объем.

Простой в общении, Ермаков[ 52 ] кормит увязавшуюся за ним собачку, может от прикосновения к руке собеседника телефон угадать (фокусник какой-то!..), но в поступках — жесткий. «Форма тебе к лицу!» — говорит ему журналист.

Хорошо получилась сцена, когда следователь приходит в палату, где только что умер подследственный, и роется в тумбочке — он ищет его признание. А все молча и тупо смотрят следователю в спину.

Общее настроение всегда надо учитывать. Когда секретарь горкома говорит Ермакову: «Ваша деятельность идет вразрез с общим настроением, вы меня понимаете... вы меня правильно понимаете?..» — я вспоминаю замечательный афоризм Товстоногова: «Олег, нельзя же всегда играть назло всем хорошо!» То есть для общего настроения — хорошо бы пару ролей сыграть средненько, как все. А еще какую-нибудь завалить — тогда было б совсем хорошо.

Стратегом нужно быть, О.И.!

С тех пор как умерла Мария Анисимовна, наша бабушка, с освящением куличей — проблема. Печет их теперь теща и передает поездом из Москвы. В этот раз не успела освятить. Мы решили сделать это с Юрой — послушались его друга В.З.[ 53 ] и поехали в пригород Ленинграда. Думали, с глаз долой. А народу там видимо-невидимо. Я, когда вошел, сразу на себе взгляд священника поймал. Он приветливо, как-то по-дружески заморгал. Словно уже ждал. Я начал себя успокаивать: «Это он со всеми такой масляный, вот и мне досталось его расположение». И отошел в уголок, к иконке Божьей Матери. Рядом со мной апоплексический бородатый мужик клал поклоны до земли. Взгляд священника на себе чувствую. Боковым зрением и всю массу — с куличами, яйцами, — повернутую в мою сторону. Решаю как-то отвлечься — наблюдаю за сизой струйкой, поднимающейся от кадила к деревянному потолку. Скверно поет дьячок и настраивает на разные мысли: «Вместо того, чтобы святить куличи, засветился сам... Как хорошо, когда в храме один, но как такой момент уловить? Ведь не может же вера быть напоказ? И почему я должен просить наравне со всеми?» Сам себе отвечаю: «Это оттого, что гордыня сидит — так воспитали». Пока размышлял, подошел батюшка: «Жалко, иконки князя Олега Рязанского у нас нет...» (Значит, узнал! — потемнело в моем сознании.) «Что, имя редкое?» — спрашиваю. «Да что вы! Вот мое — уж действительно редкое. Более редкого не сыщешь — Сосипатр я. Так родители окрестили... Вы у нас в первый раз?» — «В первый... У вас такая благодать». — «Благодать... А мы дома по телевизору часто ваши песни слушаем. Дочка особенно любит». У меня от сердца отлегло. Значит, и он обознался — принял, конечно, за Анофриева. Как это кстати! Все-таки почему принимают за Анофриева — загадка... Мужик, который клал поклоны, попросил у меня милостыню. Я уже было полез за мелочью, но тут почувствовал, как Сосипатр зажал мою руку в кармане: «Попридержите... попридержите... всех ведь не осчастливишь». А свою руку держит в подвешенном состоянии. Вроде протянута, а вроде нет. Кто-то ее целует и просит благословения. Священник ловит мой взгляд, а я все не знаю, приложиться или нет. Победила гордыня — я только поклонился ему и зашагал к машине.

В Киеве — обвал![ 54 ] Очень многие хотели бы посмотреть, но не достали билетов. Мы своим друзьям помогли — целый список составили. Ясно, в Киеве мое имя не забыли. Критик Семеновский из журнала «Театр» говорил о масштабе события, о глубине и о том, что это независимо ни от кого останется. Но как?

Пригласили в гости Белоусовы[ 55 ]. Смотрел с балкона на ночной Киев. Какой город!.. А ниже был наш балкон, где проходила счастливая молодость. Может, надо было жить на одном месте, не двигаясь? Бог весть. Но ведь «основа жизни — воля». Это я Мережковского цитирую. К поезду незнакомая женщина принесла цветы. Говорит, видела Часовщика[ 56 ] и «Кроткую». Ей интересно, кто из них мне ближе. Вот что на самом деле их волнует.

До Киева были гастроли в Прибалтике. Зрителю в Таллинне надо было привыкать к нашему методу. Приучили так — все обычно жуется и в рот! А тут извольте шевелить извилинами. Во второй вечер прием был лучше. Говорят, в первый ходят «энерголюди» и театральная общественность — элита, по их меркам. Да еще этот беспросветный Ф.М.! Выворачивание внутренностей! Они же — страна цивилизованная, этих проблем у них отродясь не было. В буфете — ликерчики, бальзамчики, кофе со сливками. После первого акта ушло, говорят, человек пятнадцать. Не удержал я их. Но что ж грешить на эстонцев — в БДТ со спектакля ушел Гаврилин. «Душно было... задыхался», — объяснял он Додину. В общем, это вещь нормальная: Толстому, например, Шекспир не нравился. Шекспиру — желтый цвет. Один «театральный деятель» теоретизировал в кулуарах: «В настоящем искусстве все должно идти от мрака к свету. А у них? Все наоборот...» Сказал бы об этом мне, а не за кулисами.