Без знаков препинания Дневник 1974-1994 - Страница 25

Как сыграть механизм, о котором просит Аранович, я знаю. Это вопрос техники. Перечитайте систему КС, ту ее часть, где говорится о приспособлениях «Надо уметь приспосабливаться к обстоятельствам, к времени, к каждому из людей в отдельности».

Приспособиться к шкуре американца, уверен, несложно. В тех сценах, в которых он успел сняться, Паша Луспекаев это сделал. Просто уже висел, как говорят шахматисты, «на флажке».

На Бородинской все лето шел ремонт. В комнатах склады мебели, перевернутые ящики. Когда переехали в Ленинград из Киева, такие же ящики стояли вдоль голой стены и, пока не купили мебель, на них лежали таблички: «шкаф», «кровать». Потом уже появились настоящие шкаф и кровать. Теперь задача сложней. На четыре комнаты нужно больше мебели. Тот гарнитур, который захотела Алла, стоил прилично — 2700. Финский! Хорошо, подоспела госпремия за «Тихий Дон», Юра заработал чего-то на телевидении, остальное — в долг. Привычное состояние — сидеть в долгах. Зато гарнитур называется «Микадо». Как английская оперетка, которой очень увлекался КС. Мы в студенчестве хотели разыграть оттуда сценки. Я запомнил имена персонажей: Ку-Ку, Юм-Юм... Вообще, квартирка более светлая, чем наша старая на Кабинетной. На смену обоев, что украшали жизнь пианиста Павла Серебрякова, наклеили новые, есть даже в «разноцветные петухи».

На следующий день после того, как Алла закончила ремонт, раздался звонок Режиссер Зархи. Он уже приехал в Ленинград, чтобы предложить мне роль Достоевского. «Рискованное дело», — все время вертелось у меня в голове. И потом: кто его надоумил? Еще вспомнил, что видел накануне сон, как Фима Копелян от чего-то меня отговаривал. Знать бы, от чего?

«Начнем с фотопробы», — резво начал Зархи, как только переступил порог дома. Так получилось, что он первый сел на наше новое «Микадо». И сразу оценка: «Какая квартира, ай-ай-ай! В Москве такой нету даже у Михалкова!» «Вылитый Ку-Ку, — подумал я. — Но как с ним работать??»

Первый съемочный день. Мы на Витебском вокзале. Я волнуюсь — и за роль, и за грим. Долго добивался нужных теней, которые появляются от движения скул. Передо мной портрет Ф.М. со впалыми щеками и возвышенным открытым лбом... Режиссер на грим не обращает внимания, у него свой монолог: «Для Аполлинарии Достоевский был первым мужчиной, между тем ей было уже двадцать три! Представляете, как они садятся в поезд! Тогда уже появились купе с перегородочками. Я «Анну Каренину» снимал, поэтому про поезда знаю. (Ровно на секунду умолкает, держится за голову.) А отец Анны Григорьевны не мог даже представить себе, что его дочь будет писательницей! Он видел перед собой эту развратную Жорж-Зандку, которая носила штанишки...»

Мне становилось не по себе, я уходил, приходил, начинал курить, но он так и разговаривал со своей тенью. Никто ничего снимать не собирался. «Влип! — мужественно осознал я. — Это не просто Ку-Ку, это намного серьезней». Но ведь если сейчас сказать, что я отказываюсь, опять начнут уговаривать: «Ты же умеешь без режиссера, забудь, абстрагируйся... ведь такой возможности больше не будет». «У народа появится каноническое представление о Достоевском, и это очень важно!» — доказывала вчера Белла Маневич. А если появится не каноническое, а вульгарное? Второй режиссер Алик Григорович вычитал, что Ф.М. часто кусал усы, ощипывал свою русую бородку и лицо у него при этом начинало дергаться. Я отвечаю, что и без ощипывания оно с утра у меня дергается.

Объявили перерыв. Решил пообедать дома, благо пять минут ходу: пойду в гриме, даже пальто снимать не буду. Интересно, как отреагируют на улице. Посмотрите, вон живой Федор Михайлович идет! — так думал я. Ничего подобного. Ноль внимания. Специально иду медленно, чтобы могли разглядеть. Но все смотрят так, как будто я здесь каждый день хожу. Поворачиваю на Бородинскую, тут на углу стоянка такси. Подъезжает машина: «Папаша, куда ехать будем?» Я скорее домой. Поднимаюсь, звоню в дверь. Алла должна быть дома. Открывает: «Вы к кому?» И, наверное, уже пожалела, что открыла. Я низким голосом: «К Олегу Ивановичу». — «Но я вас не знаю...» Дверь держит, не пускает. Потом моментально все поняла, засмеялась: «Ах, я так испугалась!.. Незнакомый человек!» И побежала на кухню разогревать обед.

По дороге в Карловы Вары узнал любопытные подробности. Вот, оказывается, под какую идею «запустили» Зархи: «Достоевский — предтеча революционных интеллигентов». Даже рука не поднимается такое писать. Толстой был «зеркалом русской революции», и Ф.М. туда же. Естественно, от нас эта «идея» скрывалась. Он доказывал в ЦК, что Раскольников правильно порешил бабусю — она занималась накопительством, и автор ее за это наказывает. При этом путал бабуленьку из «Игрока» со старухой из «Преступления и наказания».

Во время съемки попросил меня два раза подпрыгнуть на одной ноге. «Зачем?» — спросил я. «Если не понравится — вырежем!» — ответил Зархи. «Стоп! Могу ли я узнать, Александр Григорьевич, о чем играем сцену?» Он после некоторого замешательства начал пересказывать сюжет: «Раздается звоночек. Робкий такой. Приходит к Достоевскому Анечка Сниткина. Он идет открывать и, радостный, подпрыгивает». — «Александр Григорьевич, вы меня не поняли. Сцена о чем? Сценарий я читал». Снова пауза, во время которой он надувается: «Я же говорю, раздается звоночек. Робкий такой...» Я не дослушиваю и спокойно объявляю, что ухожу с картины. «Я с вами не о концепции спорю — ее у вас нет, — а об элементарных профессиональных вещах. Я не знаю, что я играю, что я делаю. Для подпрыгиваний у меня нет оснований». Резко хватает меня за руку: «Умоляю, не погубите! Я стар, и будет большая беда, если вы уйдете». Стараюсь выдернуть руку, а он — на колени. Я, конечно, этого не ожидал. Руку не отпускает. Плачет:

«Я с колен не встану, пока вы не дадите мне слово, что завтра будете сниматься!» — «Хорошо, я буду сниматься, только отпустите руку».

Вечером к нам в номер пришел Алик Григорович. Рассказывал, как Зархи после сцены со мной отвел его в сторону и, смеясь, ужасно довольный, поделился с ним: «Я все уладил! Вы же видели!.. Борисов будет сниматься! Это я специально припадок разыграл». «Знаю, — холодно ответил ему Григорович, — только не понимаю, что вам за радость так унижаться?» — «Разве это унижение? Для меня это — раз плюнуть! Если б вы знали, мой милый, сколько раз в жизни мне приходилось на колени вставать! На каждой картине!»

Еще в Москве решили, что снимаем меня в рулеточных сценах со спины. Это Григорович придумал: Алексей Иванович — тень самого автора. «Наплывы» в Рулетенбург возникают на протяжении всего фильма, но лица игрока нет! Затылок, плечо, руки... Зархи на это еле уговорили. Он все время возмущался: «А как же глаза? Я должен их видеть — неспокойные, красные!» — «Вы будете их видеть в других сценах, но во время рулетки — только тень!» Он наконец согласился и совершил роковую ошибку.

Вчера он попросил «расстрелять взглядом» образ: «Вы ненавидите то, что висит там в углу! Эта икона принесла столько страданий!» По-моему, я ответил сдержанно: «Мы же со спины снимаем, не все ли равно, «расстреляю» я или нет?» Он замахал руками: «Опять со спины! Как надоели мне ваши тени!..» Григорович пошел ему объяснять, что если уж этот прием выбрали, то надо его и держаться. А я для себя в этот момент поставил точку. В противном случае просто не выдержали бы нервы. В гостиничном номере на семейном совете решили, что экспедицию в Чехословакии я довожу до конца (все равно в кадре — затылок!!), а в Москве объявлю об уходе.