Без семи праведников... (СИ) - Страница 84

Ладзаро Альмереджи не произнёс ни слова.

Тело Альдобрандо отнесли в церковь. Дженнаро Альбани только бросил на лик умершего мимолётный взгляд и улыбнулся, ни о чём не спросив. Казалось, он ждал этого. Портофино не спешил с похоронами, заявив, что отпевание состоится на следующий день. Альмереджи тихо ушёл. Чума, д'Альвелла, Портофино и Дженнаро Альбани тоже вышли из храма. Они миновали коридор и остановились у двери Чумы, который открыл её и убедился, что супруга на месте, потом пригласил всех к себе и все молча вошли. Расставаться почему-то не хотелось: смерть Даноли, столь благостная и светлая, странно объединила их. Грандони достал корзину с вином, коротко проронив супруге, что в мире почил граф Альдобрандо Даноли. Та не издала ни звука, удивлённо рассматривая лица вошедших — просветлённые и спокойные. Просветлело и обычно смуглое лицо испанца. Чума тихо поведал ей о последних словах Альдобрандо.

— Как это? Почему? — Тристано д'Альвелла недоуменно пожал плечами. — Один проходит по земле, подлинно, трости надломленной не переломив, не загасив льна курящегося, а другой за неполный месяц семь человек в гроб загоняет. И ни следа, ни зацепки не оставляет.

Дженнаро Альбани удивился.

— Как же не оставляет? Ведь по деянию осознается и творящий. Творится ужас бесовский — значит, бесы в образе человеческом творят его.

— И вы можете назвать этого беса, Дженнаро?

Альбани побледнел.

— Я… я не могу. Я боюсь.

— Но, постой, Тристано. Кое-что ведь понять удалось, — поморщился Портофино, — ты выяснил обстоятельства, Чума благодаря супруге догадался о мотивах, и только я один, тупица, ничего не сделал…

Но тут Чума обернулся к Дженнаро Альбани.

— Чего вы боитесь, Ринуччо? Вы боитесь убийцу? Или боитесь… назвать его?

Дженнаро Альбани утомлённо потёр лицо руками.

— Мы… до моего отъезда и после возвращения беседовали в храме с графом Даноли. Он видел бесов. Говорил, что на дороге в Урбино встретил монаха. Тот слышал бесовские речи. Я не вижу бесов и не слышу их. И в то же время… — Дженнаро тяжело сглотнул, — я вижу их и слышу. Я слышу… поминутно слышу бесовские речи и иногда вижу бесовские личины — на людях. Убийца говорил со мной до моего отъезда. На террасе у башни Повешенной на философских посиделках. Вы тоже оба были там, Грациано. Там… были бесы.

Песте закусил нижнюю губу и оседлал стул, привычно поставив его спинкой вперёд. Он помнил тот разговор на башне и, подняв глаза на Лелио, шут понял, что и Портофино вспоминает тот вечер. Лицо Аурелиано напряглось, черты обострились.

— Помню. Джиральди. Валерани. Альмереджи… — Зло отчеканил инквизитор. — Помню. — Портофино и вправду помнил безбожные речи высокопоставленных придворных. Такое он не забывал. — Вы полагаете, Дженнаро, что это кто-то из них? Почему? Десятки дураков роняют новомодные глупости, нисколько не задумываясь над смыслом сказанного и следствиями, из него вытекающими.

— Да, по счастью, — спокойно кивнул Дженнаро Альбани. — Я же сказал, я боюсь. Боюсь опорочить человека страшным обвинением, основанием которому только внутренняя уверенность и больше ничего. Мои подозрения — грёзы, отголоски предутренних снов, проблески странных откровений в часы молитв…

— Но мессир Альдобрандо, — задумчиво обронила Камилла, — никогда ничего случайного не говорил. Он сказал, не стоит город без семи праведников и праведным будет дано понимание… Значит, надо собрать их.

— И ты знаешь, где их искать, сестрица? — пробормотал Портофино.

— Моя подруга Гаэтана — чистая душа!

Портофино усмехнулся.

— С этим я спорить не буду, но, боюсь, в настоящий момент она занята совсем не святыми мыслями.

Они долго сидели в молчании, и каждый был поглощён своими размышлениями. Наконец д'Альвелла, допив поданное ему Камиллой вино, поднялся и собирался уходить. Он был раздосадован. Сотни допросов, сотни показаний — и ничего. Смерть банкира убивала надежду на живое свидетельство. Тристано злился на собственную тупость и негодовал на подлеца. Но подлинного гнева в душе не было, ибо дома было счастье — малыш Тристано, его внучок, его кровь. Теперь подеста хотел жить. И не просто жить. Ему нужно было прожить не менее двух десятков лет, ибо малыша надо дорастить до разумных лет. И он проживёт. И воспитает его по-божески. По урокам графа Даноли.

А убийца… ничего, Бог есть, рано или поздно мерзавец попадётся. «Львы покрупней ходили, а божьи когти с них сдирали мех…» Тристано кивнул Грациано, распахнул двери и отпрянул: на пороге, как статуя Немезиды, замерла Гаэтана ди Фаттинанти. Её конвоировал вооружённый Ладзаро Альмереджи, сжимавший в руках меч и чинкведеа. Камилла испуганно встала навстречу подруге, Портофино нахмурился и тоже поднялся, Чума поднял левую бровь, Дженнаро Альбани просто бесстрастно озирал вошедшую, бывшую к тому же его исповедницей.

Д'Альвелла изумлённо проронил:

— Господи… Ладзаро, ты… поймал её? Это… она… убийца? — голос его падал. Сам он сильно сомневался в возможности синьорины осквернить Иоланду Тассони и убить Тиберио Комини. Он знал, что убийца — мужчина.

Девица окинула его таким взглядом, что Тристано д'Альвелла в ужасе попятился. Гаэтана вошла в комнату.

— Я просила моего жениха сопровождать меня, ибо боялась за свою жизнь, — гневно отчеканила она начальнику тайной службы и чуть расслабилась, улыбнувшись, заметив, как всплеснула руками Камилла, услышав о женихе. Девица отметила и присутствие в комнате отца Аурелиано, которому досталась холодная, но любезная улыбка. Девица склонилась перед своим духовником. Альбани благословил её и пробормотал, повернувшись к Тристано д'Альвелле.

— Синьорина — отнюдь не бесовка, Тристано, что вы…

Тем временем сама синьорина повернулась к Грациано ди Грандони.

— Мессир Альмереджи сказал, вы считаете причиной убийств, — отчеканила она, — мошенничество с земельными участками в Пьяндимелето. Это так?

Все замерли.

Дело в том, что мессир Альмереджи, уйдя из церкви, где оставалось тело Даноли, долго сидел в своей спальне. Мыслей у него не было. Они ушли. Он не был близок с Альдобрандо, но, встречая его в коридорах, неизменно думал, что этот человек странен. То, что эту странность его начальник по смерти графа назвал святостью, не столько вызвало протест Ладзаро, сколько изумление. Он знал это слово, но считал чем-то монашеским, короче, не из его жизни.

Стоящий на воздухе и умиравший с улыбкой человек был невозможен. Но он, Ладзаро, видел его. Видел. Видел тень ангельских крыльев, видел несказанный Свет, — и это не было видением. У него не бывало видений, да и все остальные видели то же самое. Но это делало неизбежным и все прочее… Геенну, бесов, кару за грехи, ангелов и рай — всё то, что он всегда хотел считать детской сказкой, от чего отворачивался и над чем смеялся…

Новое понимание не порождало в голове Ладзарино новых мыслей, но почему-то привело к тому, что ему стало тошно. Тошно было в спальне. Он вышел из своих покоев — но и в коридоре было тошно. Он поспешно вышел в сад при часовне герцогини — но там ему стало просто дурно. Ладзаро закрыл глаза, и во мраке проступило лицо Гаэтаны. Он едва не завыл. Он не хотел туда.

На исповедь он пошёл не от веры, но от внутренней муки, вспомнив, что когда-то, в ещё чистые годы отрочества это помогало, облегчало душу. Теперь он понял, что исповедь подлинно облегчила только душу. В итоге заныло сердце. В эти дни он заходил к Гаэтане на несколько минут и всякий раз понимал, что это невыносимо: Альмереджи не знал, как себя вести с такой женщиной, по-дурацки робел и совсем извёлся. Каждый вечер он обещал себе, что больше никогда туда не пойдёт, но утром ноги снова несли его к Гаэтане. Это было проклятие. Ладзаро, бросая на неё вороватые взгляды, запомнил и вбил в память каждую черту его лица, пытаясь понять, что привлекает его в ней, что так заворожило? Он ведь не любит её… или… любит? Неужели это страшное, тягостное ярмо, гнетущее чувство зависимости и околдованности, связанности по рукам и ногам, мука и боль, непереносимая пытка — это… это и есть любовь? Он не хотел… не мог выносить этого. Ему не нужна такая любовь!