Без семи праведников... (СИ) - Страница 42

С этим никто не спорил.

— Ладно. Я займусь, подключу своих людей, всё, что можно, мы выясним за ночь. — Д'Альвелла казался постаревшим и усталым. — Господи, ещё одну ночь не спать…

— Не хотелось бы каркать, конечно, — невесело улыбнулся Чума. Его собеседники молча смотрели на него. — Но боюсь, что мы мало что поймём к утру, Тристано. Я полагаю даже, что к утру мы будем понимать меньше, чем сейчас. А потому… задай работу своим людям, а сам ложись спать. Le ore del mattino hanno l'oro in bocca — утро вечера мудренее.

Д'Альвелла скосил на шута свои многоопытные глаза под тяжёлыми веждами и ничего не ответил. Он тоже понимал, что виновники подобного рода злодеяний либо обнаруживаются очень скоро и легко, либо никогда. Но формально поинтересовался.

— Это почему?

— А тебя разве не удивляет в убийстве Черубины одна странность, Тристано? — шут задумчиво посмотрел во тьму за окном. Потом повернулся к дружкам, отметив, что теперь на нём покоится и глубокий индиговый взгляд Лелио. Грандони вздохнул. — Она — дурочка, а убита очень умно.

Тристано д'Альвелла опустил глаза. Да, шут был прав. Отозвался же на эту реплику мессир Аурелиано Портофино, тоже выражая согласие с мнением дружка-гаера.

— Ум — вещь ненадёжная, Чума. Убийство, в конечном счёте, всегда глупость, но в житейском смысле ты прав. В этом убийстве комар носа не подточит. Но не льсти себя надеждой, господин дурак, что в замке ты один умный.

— Упаси меня Бог от такой глупости, — ужаснулся Песте.

На этом они и закончили.

Грациано понимал, что через полчаса люди д'Альвеллы наводнят замок и разнюхают многое, но едва ли, полагал он, они зададут графу Альдобрандо Даноли вопрос о sacrifice humanun. Между тем, теперь, когда недавнее видение несчастного визионера столь чётко проступило явью — миражи Даноли становились особенно интересными.

В небе сияла огромная жёлтая луна, оттенённая по краю серебристой белизной, и Песте вспомнил о том, что забыл накануне заехать в лавку синьоры Дзолы за пармским сыром и пожалел об этом. Сыра хотелось. Да и выпить тоже, ибо на душе было пакостно. Чума направился было к Даноли, но не успел, миновав внутренний двор, повернуть в коридор, как в свете факела на террасе заметил Камиллу ди Монтеорфано. Девица, укутанная в тёплую шаль, смотрела на плиты пола, была грустна и подавлена. Шут снова вспомнил подслушанные им обвинения в бессердечии в свой адрес, и с глумливой ласковостью окликнул её, придав голосу оттенок нежной заботы и трепетного беспокойства.

— Вы всё ещё не пришли в себя, синьорина Камилла?

Камилла тяжело вздохнула. Она была утомлена и обессилена случившимся и сама недоумевала, почему, увидев в спальне убитую, прибежала именно к мессиру Грандони. Она пыталась объяснить себе это тем, что ничего не соображала, но понимала, что обманывает себя. Увидя труп, она смертельно перепугалась и бездумно ринулась к тому, в чьих возможностях помочь не сомневалась, тому, кого, при всей неприязни к нему, считала неустрашимым и сильнейшим. Сейчас было глупо и невоспитанно отворачиваться от мессира ди Грандони — ведь она сама обратилась к нему за помощью.

— Нет, я здорова, — с трудом проговорила Камилла, но взгляд фрейлины, вопреки её словам, был больным и потерянным. — Но её больше нет. Вчера она была жива, смеялась… И вот… её нет. Как же это? Я понимаю, вас это смешит…

Песте и вправду чуть улыбнулся, но с обвинением не согласился.

— Почему это должно меня смешить, синьорина?

— Вы ненавидели её и потешались над ней поминутно.

— Вы говорите глупости, синьорина, — на лице красавца появилась нежная улыбка.

— Глупости?

— Разумеется. Вы вот ненавидите меня. — Чума снова лучезарно улыбнулся. — Я в ваших глазах человек безжалостный, бессердечный и бездушный, — Камилла бросила на него изумлённый взгляд и тут же, смутившись, опустила глаза на плиты пола. Она не могла понять, откуда он догадался об этом, но не возразила собеседнику, и Песте в третий раз одарил её самой чарующей улыбкой. — Пусть так. Но попробуйте потешиться надо мной, — шут, опершись рукой о перила, возвышался над ней. — Разрешаю вам любые шутки. Смейтесь над моей внешностью, зубоскальте над моими склонностями, можете вышутить все мои прегрешения и прихоти. Ну?

Девица исподлобья окинула мессира ди Грандони недоброжелательным взглядом. Конечно, собой-то красавец. Как и негодяй Эдмондо Гварчелли, муж Изабеллы. Правда, никто ничего не говорит о его порочности… Но мужчина, по мнению Камиллы, не мог быть непорочным, а значит, этот человек — вдвойне негодяй, умело скрывающий свою сущность. А сколько в нём спеси, сколько горделивого величания своим умом и силой! Сколько высокомерного любования своей красотой! Камилла почувствовала новый приступ гнева.

— Вы гордец и насмешник, ни во что ни ставящий достоинство других людей! Вы считаете себя красавцем и силачом, и мните о себе Бог весть что!

Её прервал хохот шута.

— Это суровое обвинение и жестокий упрёк, синьорина. — Песте снова нежно улыбнулся Камилле, заметив, что гнев девицы окрасил её щечки прелестным румянцем, чего он раньше никогда не видел. — Но я же просил вас не порицать меня, но посмеяться надо мною. Почему вы не можете высмеять меня?

Девица задумчиво молчала.

— Я объясню вам это, хотите? — И так как фрейлина ничего не ответила, шут продолжил, — вы не можете посмеяться надо мной потому что… ненавидите меня. Именно ненависть убивает ваш смех. Мы не можем потешаться над ненавидимым, ибо ненавидим лишь то, что признаём сильнее себя. То, что сильнее, вызывает страх, неприязнь, ревность, зависть и, наконец, ненависть. Но мы не можем ненавидеть осмеиваемое. То, над чем смеёшься, недостойно ненависти. Я потешался над донной Верджилези, но никакой ненависти к ней не испытывал. Ненавидеть её было просто смешно, — Песте снова ухмыльнулся.

Синьорина Монтеорфано вздохнула, но не возразила. Этот кривляка был в чём-то прав. Она сама не была смешлива по натуре, но если и шутила над кем-то — это были не те, к кому она относилась неприязненно.

— Теперь, надеюсь, вы не подозреваете меня в убийстве донны Черубины?

Камилла удивилась.

— Я вас никогда и не подозревала. Я видела на турнирах, вы — страшный противник, можете убить человека, как муху. Но отравить…

— Подумать только, вы даже признаёте за мной некоторые добродетели? — с игривым недоумением едко заметил шут, — впрочем, ненависть может быть вызвана любым превосходством.

— Чушь! Ваши достоинства не искупают ваших недостатков, — слова эти просто вырвались у Камиллы, и она тут же пожалела о них.

— У вас странное представление о совершенствах и пороках, синьорина, — шут изогнул бровь. — К моим порокам вы относите мою красоту, остроумие, чувство собственного достоинства, а моё величие вам видится в умении убивать. Как хорошо, что женщины не могут быть священниками: на исповеди вы совсем запутали бы меня.

Синьорина всё же была неглупой особой: поняв, что фиглярствующего шута ей все равно не перефиглярить, Камилла махнула рукой и направилась к себе.

Шут проводил её насмешливым взглядом, несколько мгновений стоял, переживая странное чувство лёгкого томления, щемящего и сладостного, которое ощутил ещё в овине в присутствии этой девицы, потом опомнился и поспешил к Альдобрандо Даноли. Грациано миновал несколько лестничных пролётов, везде натыкаясь на людей д'Альвеллы: они вынюхивали картину дня, выспрашивали полусонную челядь, взвешивали проговариваемое, но Песте по-прежнему сомневался, что утром Тристано д'Альвелла узнает имя убийцы. Шут не был фаталистом, но ощущал что-то надвигающееся, подобно грозовой туче, страшное именно своей неопределённостью. И ощущал давно. Не потому ли слова Альдобрандо Даноли, мистика и пророка, так запали ему в душу?

Графа шут застал одного, погруженного в тёмные, непроницаемые раздумья. Чума заметил, что не отпущенный в монастырь, граф незаметно превратил в монастырскую келью свои апартаменты, избавившись от лишних сундуков и стульев. Кроме кровати, стола и стула, полки для книг да небольшого сундука для вещей в покоях Даноли теперь ничего не было.