Без семи праведников... (СИ) - Страница 30

— Синьорина… Вам надо успокоиться. Нам придётся заночевать здесь, ливень продлится ещё около часа, ворота в городе уже закроют, мы не успеем. Поднимитесь по лестнице наверх, сгребите сено и ложитесь. Постарайтесь согреться и уснуть.

Кажется, что-то всё же дошло до девицы. Взгляд её утратил напряжённость и чуть оттаял. Но глубокое потрясение выразилось в недоуменной фразе:

— Где… я? Кто вы?

Песте вздохнул.

— Мы на дороге в город, я — Грациано ди Грандони, синьорина Камилла.

Девица удивлённо подняла на него глаза и только тут узнала.

— Мессир ди Грандони? А… вы были… при дворе…

Шут облегчённо улыбнулся. Ну, слава Тебе, Господи. Чего это с ней? Не ударил ли её бродяжка чем-то тяжёлым по макушке? Ведь, кажется, из головки красотки выбиты все мозги, если они там, разумеется, когда-нибудь были. В прошлый раз на лестнице в замке она была скорее разозлена, чем напугана.

— Поднимитесь вверх, там сушится сено и ложитесь. — Грациано чуть подтолкнул её к лестнице, и девица, неловко цепляясь за перекладины руками и то и дело соскальзывая ногой с перекладин, всё же взобралась вверх.

Меж тем дождь лил как из ведра. Песте вздохнул, подойдя к Стрегоне, погладил его. Шут не был авантюристом по натуре и не любил подобных приключений, он предпочитал выпивать после вечерних молитв на сон грядущим бокал доброго вина и спать в своей постели, а не возиться с истеричными дурочками, становящимися жертвами то замковых блудников, то кладбищенских бродяг. Это не соответствовало его представлениям о мировой гармонии. Впрочем, шут был философом и понимал, что мировая гармония — категория сугубо метафизическая. Грациано вздохнул и стал подниматься по лестнице вверх на полати, где сушилось монастырское сено, и тут неожиданно вздрогнул: девица вытащила маленький нож и сжимала его в ходящей ходуном руке.

— Не смейте! Не подходите, я убью себя!

От изумления Чума едва не свалился с лестницы, испуганно озирая обезумевшую девицу, которая резко потребовала:

— Спуститесь вниз!

Песте почесал в затылке, одновременно яростно хлопая ресницами, пытался сдержаться, но чувствовал, как внутри закипает злость. Почему он сразу не залепил этой глупой курице оплеуху?

— Синьорина… Опомнитесь.

Но идиотка повторяла своё требование и ничего не желала слушать. Песте, зло набрав полные лёгкие воздуха, разъярённо выдохнул и спустился вниз. Он отвязал коня и вскочил в седло, и тут снова услышал испуганный вопрос Камиллы.

— Вы… куда?

Песте не собирался отвечать. Вообще-то он намеревался найти подходящую копну и заночевать в ней, а утром забрать с собой полоумную в город. Ничего с ней за ночь не случится, особенно, если у неё хватит ума поднять наверх лестницу. Впрочем, уже сжав поводья, Грандони опомнился. Похоже, мозгов у бабёнки подлинно как у курицы, и едва ли их хватит на подобную мысль. Грациано обернулся, чтобы сообщить ей способ максимально обезопасить себя от посягательств случайных бродяг, но тут его уши заложило от крика.

— Не уходите!

Чума почувствовал себя усталым. Он был голоден и хотел спать, а не возиться с тупым бабьём и, не обращая внимания на крики, собирался уже выехать из овина, озирая чуть просветлевшее над городом небо. Но тут же замер, в ярости закусив губу — девица теперь истошно рыдала, визгливо и судорожно.

С него было довольно. Грациано спешился, снова привязал Колдуна к столбу у яслей, взлетел по лестнице вверх, и кончиками пальцев закатил плачущей девице пару оплеух, сразу ожививших её: на щеках Камиллы заиграл хоть и искусственный, но живой румянец. Она испуганно умолкла. Песте, не давая ей времени опомниться, отпихнул её на сено, вытащил два фламберга, зло воткнул их в доски полатей между ней и собой, и сообщил дуре, если только она посмеет побеспокоить его сон — он размозжит ей голову. После чего, расстелил полу плаща на сене и улёгся на неё, завернувшись другой половиной. Грациано был доволен воцарившимся молчанием и, глубоко вздохнув, смежил веки. Омерзительный выдался вечерок, ничего не скажешь, подумал он, а ведь мог бы, вовремя уехав с погоста, сытно поужинать с Лелио, а после поговорить о вечном. Угораздило же его… Но вот перед его глазами уже начали роиться туманные сновидения, что навевает лёгкая дрёма на утомлённое тело…

…Проснулся Грациано неожиданно и сначала не мог понять, где находится, однако, спустя несколько минут события вечера всплыли в памяти. Светало. Чума замёрз и, потянувшись, привстал. Девица лежала рядом, и дыхание её было ровным и тихим, на щеках выступил румянец, но не там, где пришёлся вчера удар его пальцев, а выше на скулах. Густые черные волосы разметались по плечам, и их чернота усугубляла темноту соболиных бровей, полукругом окаймлявших сомкнутые веки. Губы, которые уже обрели первоначальный цвет бледного коралла, были слегка полуоткрыты, обнажая, словно россыпь жемчужин, белоснежные зубки. Песте несколько минут смотрел на губы Камиллы, ощущая странное томление, гнетущее и тягостное.

Женщины… Чувства Грациано при этом слове всегда вспыхивали, но не мужской дрожью сладострастия, а трепетом боли и тоски. Взгляд его скользнул в вырез тёмного платья к ложбинке круглых грудей, и дыхание Грациано сбилось. Он уже видел грудь Камиллы, когда на ней разорвал платье напавший на неё придворный. И тогда его дыхание тоже сбилось — девица была хороша…

«Ничего подобного, опомнился он, дура она, истеричная и вздорная». Сейчас Грациано тихо вздохнул и опасливо поднялся, рывком вытащил фламберги из досок и всунул их в ножны. Осторожно спустился вниз и, потрепав по холке Стрегоне, вышел на воздух. В предрассветном сумраке было странное затишье, взорвавшееся вдруг петушиным криком, ликующим и заливистым. Постепенно проступили птичьи трели и звук колокольчика выгоняемой селянкой коровы. Мир, освежённый ночным дождём, был прекрасен, как в первый день творения. Чума неожиданно закусил губу, ощутив щемящую боль плоти. Как это обронил Флавио? «Формы женского тела томят своим непостижимым очарованием…» Он вздохнул.

Между тем Грациано услышал, что Камилла тоже проснулась. Он задумался, стараясь отвлечься от нелепых мыслей. Что делать? Если он привезёт девицу в замок — возникнут тысячи вопросов, молва припишет несчастной глупышке за ночь вне стен замка всё, что угодно. Чума решил было от городских ворот отправить её одну — Стрегоне прекрасно знал дорогу в замок, а сам он, заедет домой и возьмёт жеребца Роано. Чума вошёл в овин, намереваясь поделиться этим планом с девицей, и столкнулся с ней лицом к лицу. Теперь её глаза были осмысленными, а лицо — виноватым. Она нервно тёрла лоб, словно проснулась не от сна, а очнулась от глубокого обморока.

— Я… я, кажется… вчера была не в себе. Простите меня, мессир ди Грандони. Я просто… испугалась.

Чума, уже приготовившийся к новой порции истерик и женских глупостей, настороженно глядя на девицу, опасливо поинтересовался:

— Вы, синьорина, чувствуете себя… хорошо?

Камилла жалко улыбнулась.

— Да, всё в порядке. Я понимаю, что вела себя, как сумасшедшая, простите меня. Это всё… испуг.

— Вам везёт на дурные встречи.

Камилла опустила голову и покраснела. Песте, всё ещё недоверчиво взирая на девицу, рассказал ей о своём плане. Она сможет, накинув капюшон, проехать по городу к замку одна или им всё же лучше ехать вдвоём? Синьорина ненадолго задумавшись, проронила, что лучше будет, если он поможет ей добраться к матери, к палаццо Монтеорфано, а потом мать проводит её в замок. Она отпрашивалась у герцогини и её до завтра… до нынешнего вечера не хватятся. Шут кивнул и хоть и продолжал настороженно ожидать от барышни новых истерик, пользуясь минутой просветления мозгов девицы, торопливо усадил её боком в седло, сел рядом, и Стрегоне понёсся к городским воротам.

В городе они смешались с чередой поставщиков, влекущих в город телеги с провизией, при этом шут заметил, что синьорина низко опустила капюшон и ещё ниже наклонила голову, опасаясь, чтобы её не узнали даже случайно. Песте порадовался, что девица продолжает проявлять здравомыслие и не возвращается к истерике, поторопился подвести её к боковым дверям дома Монтеорфано и был рад увидеть, как она проскользнула в тёмный прогал арочного пролёта.