Без семи праведников... (СИ) - Страница 29
Но Камилла, не желая обращать внимание на вертящихся рядом мужчин, тем не менее, чувствовала себя одинокой и внимательно приглядывалась к фрейлинам и статс-дамам, надеясь найти среди них подругу. Ей совсем не нравилась Иоланда Тассони — особа любопытная, склонная совать свой нос повсюду и не умеющая при этом держать язык за зубами. Завистливая и мелочная, она упорно пыталась разузнать побольше о Камилле, утомляя её навязчивыми и бестактными вопросами, при этом походя понося всех вокруг. Было ясно, что покинув покои Камиллы, она и о ней выскажется столь же уничижительно.
Фрейлина Бенедетта Лукка не отличалась болтливостью и не была завистлива. Особа простая и сердечная, она не имела тайн — даже сердечных, ибо все знали, что она влюблена в сокольничего герцога мессира Адриано Леричи. Склонность их была взаимной — они ожидали приезда из Рима отца Адриано, осенью должна была состояться свадьба. Но выбрать её в подруги Камилле мешала не только поглощённость девицы своим чувством: с ней было не о чем говорить, Бенедетта неизменно высказывалась по любому поводу либо пословицей, либо расхожей истиной. С ней было скучно.
Синьорине Монтеорфано нравились донна Дианора ди Бертацци и её подруга Глория Валерани, спокойные и разумные особы. Но в их обществе Камилла чувствовала себя лишней, понимая, что её присутствие сковывает старых подруг. И вот неожиданно Камилла в дворцовой церкви встретила Гаэтану ди Фаттинанти. Она тихо стенала у ног Спасителя, молясь и плача. До этого Камилла отмечала лишь горделивый взгляд бесспорной красавицы да язвительность её, впрочем, весьма редких суждений. Тем сильнее поразил её теперь скорбный молитвенный вопль Гаэтаны в пустом храме, её слезы и боль. За холодными манерами проступило страдание, и сердце Камиллы повернулось к Гаэтане. У неё горе? О чём она плачет? Камилла начала присматриваться к синьорине Фаттинанти, проводить время в её обществе и вскоре заслужила её доверие и приязнь. Девицы подружились, с удовольствием вместе рукодельничали. Однако откровенности от Гаэтаны Камилла так и не дождалась.
В среду после обеда Песте покинул замок. Он заранее попросил герцога отпустить его на вечер и объяснил причину. Дон Франческо Мария не любил садиться за трапезы без шута: без него застольные беседы, увы, теряли половину своего остроумия и интереса, однако сейчас уступил.
Чума приказал оседлать Стрегоне, Колдуна, привычно закрепив на боку ножны с оружием, выехал из герцогских конюшен и двинулся по центральным кварталам. Вскоре достиг окраины, проехал городскую стену и оказался у монастырского кладбища. Спешившись и ведя коня на поводу, миновал новые захоронения, уныло подивившись, сколь много прибыло покойников. Привычной дорогой дошёл до бенедиктинского монастыря и остановился у ограды возле мраморного надгробия. Здесь покоился его отец, сердце которого не выдержало выпавших на его долю скорбей изгнания и горечи хлеба чужбины. Чума вздохнул. Ровно двадцать лет, как отец ушёл. Впрочем, Грациано полагал, что тот умер вовремя, не увидев того, что последовало.
Могила была ухожена и чисто прибрана, Песте платил за это служителю погоста. Около получаса он просидел молча. Перед ним вставали воспоминания, одно нестерпимее другого, лицо его искажалось и перекашивалось — то мукой, то отвращением. Грациано трясся мелкой дрожью, сжимая зубы, чтобы не разрыдаться. Но вскоре приступ боли миновал. И ещё около получаса Чума сидел молча, закрыв глаза и закусив губу. Тут он очнулся и заметил, что небо потемнело. Собиралась гроза, и Стрегоне, всегда боявшийся ненастья, мотал головой и тревожно поводил ушами.
Шут успокоил Колдуна и повёл его к выходу. Надо было до грозы вернуться в город. Чума миновал уже больше половины кладбища, как вдруг услышал женский крик и недоумённо оглянулся. Через минуту крик повторился снова — истеричный и надрывный. Чума понял, откуда он идёт, оставил коня на тропинке между могил и ринулся вперёд в заросли сирени. То, что он увидел, оказалось сущим пустяком: нищий подзаборник, похоже, основательно где-то поддавший, опрокинул на могильную плиту молодую женщину, пытаясь удовлетворить распиравшую его похоть. Бродяга был немолод и слабосилен, и только страх мешал укутанной в тёмный плащ отчаянно кричавшей женщине заметить это.
Чума не стал вынимать оружие — дело того не стоило, но ударом кулака просто отшвырнул подонка. Тот отлетел на соседнюю могилу и ошарашено взирал на кровавое месиво, стекающее ему на ладонь изо рта — вкупе с последними зубами. Девица вскочила, но, споткнувшись, тут же упала на колени, трясясь, как осиновый лист, и что-то ища в траве. Чума оглядел проходимца, размышляя, не добить ли доходягу, но тот, заметив вооружение напавшего на него воина и его тяжёлый оценивающий взгляд и мощь кулаков, скатился с могилы и, петляя и пригибаясь, побежал к воротам монастырского погоста.
Чума бросил недовольный взгляд на женщину: что за глупышка? Чего её понесло одну на кладбище? Впрочем, этим размышлениям он предавался недолго: мнение шута о женских мозгах было предельно низким, и любая женская глупость нисколько не удивляла и не огорчала его. Теперь он был озабочен только тем, чтобы выбраться с кладбища — его конь боялся молнии, мог понести, а между тем в воздухе были несомненные признаки начинающейся грозы: ветер стал холоднее и резче, его порывы шуршали по кустам и раскачивали кроны деревьев, тучи сомкнулись над головой. Грациано уже было открыл рот, чтобы спросить, куда проводить женщину, но тут неожиданно замер, заметив на могильном монументе надпись, гласившую, что под ним покоится Изабелла ди Гварчелли, дочь мессира Луиджи Монтеорфано, прожившая двадцать лет, три месяца и девять дней. Покойница, судя по дате смерти, почила два года назад.
Грациано вздохнул и приблизился к женщине.
— Синьора, нам надо уходить, сейчас пойдёт дождь. Пойдёмте, я выведу вас в город…
Та повернула к нему белое лицо, на котором читались только огромные налитые ужасом сине-зелёные глаза. Губы были настолько белыми, что казались вымазанными извёсткой. Чума с удивлением узнал Камиллу ди Монтеорфано. Ну, конечно, это она, а здесь похоронена, видимо, её родственница. Про себя также Грандони подумал, что у девицы просто талант попадать в дурацкие передряги.
Он снова настойчиво повторил, что им необходимо уйти, но Камилла будто не слышала его. Ужас по-прежнему проступал на её застывшем лице, казалось, она сейчас упадёт в обморок. Поняв, что зря теряет время, Чума вернулся к Стрегоне и подвёл его к могиле Изабеллы Монтеорфано. Вид осёдланной лошади вывел девицу из состояния полуобморочной летаргии, но на предложение мессира ди Грандони сесть боком в седло, она ответила только испуганным взглядом, потом кинулась к соседней могиле, где заметила свой нож, выроненный при нападении насильника. Песте, тихо бормоча проклятия, заставил наконец Камиллу схватиться за луку седла и подсадил её, сам торопливо усевшись сзади.
В эту минуту небо вспыхнуло первой молнией, потом прогремели раскаты грома. Грациано, проклиная про себя всех женщин на свете, слабо стегнул коня: он не хотел пугать и без того испуганное животное. Они быстро миновали ворота кладбища и выехали на дорогу в город, но тут на землю упали первые тяжёлые капли дождя, вновь сверкнула молния, и Стрегоне задрожал. Песте едва не выругался. Он опоздал. Конь мог испугаться окончательно и понести, и шуту ничего не оставалось, как, свернув с дороги, направить его к видневшемуся невдалеке старому монастырскому овину, до которого было рукой подать. Они достигли укрытия в ту минуту, когда дождь перешёл в ливень, стекающий с небес сплошной стеной воды, и Песте, торопливо спешившись, снял с седла дрожавшую всем телом девицу.
Овин был пуст, Чума поспешно отвёл коня к яслям и привязал его, заботливо оглаживая по бокам, чтобы успокоить. Стрегоне, обнаружив в кормушке остатки отрубей, и вправду успокоился и вскоре, не видя больше молний, перестал дрожать. Увы, успокоить девицу оказалось куда сложнее. Камилла по-прежнему была бледна до синевы, её руки на фоне коричневого плаща казались руками покойницы, взгляд был застывшим и почти безумным. Песте подумал, что лучшим способом привести девицу в себя была бы оплеуха, но метод этот по размышлении показался ему излишне радикальным, и Грациано попытался вразумить глупышку словами.