Без семи праведников... (СИ) - Страница 23

На замок спустилась ночь. Даноли поторопился уединиться. Хотелось побыть одному, все осмыслить.

Итак, дьявол не пошутил, всё было наяву, и он обречён до кончины на жуткие и изматывающие видения. Альдобрандо лёг на кровать, уставился в потолок и задумался. Словом Господа сотворены небеса, через слово благословляется творение. Но есть слова, подобные змеиному яду, слова умерщвляющие, — это проклятие. Проклятие — пожелание неисчислимых бедствий в земной жизни и безусловной гибели в вечной. Он — проклят. Но проклят сатаной. В мире Духа — все строго двойственно, и проклятие сатаны — благословение Божье. Это косвенно подтверждено той сущностью, в которой Даноли всё ещё боялся признать архангела Михаила. Может ли это быть? Кто он в ничтожестве своём, чтобы из-за него препирались сатана и архангел? Никто. Но видения — страшные, отчётливые и внятные, чеканно явственные, были несомненны.

Альдобрандо судорожно вздохнул. Однако истинными были не только видения, подтверждённые иноком Гвальтинери, истинным оказалось, по счастью, и обетование Микеле. Не только бесов увидел Даноли в Урбинском замке. Здесь были и праведники. Чистотой сиял лик стоявшего рядом с епископом каноника Дженнаро Альбани, свет незамутнённой чистоты шёл от лица Аурелиано Портофино, лицо шута, перекошенное кривляньями, тем не менее, несло печать истины. Трое чистых людей на три дюжины аристократов и сотню челяди? Впрочем, «не стоят города без семи праведников», сказал Микеле, а палаццо Дукале — не город, пожалуй, и на трёх удержится. Впрочем, были и две женщины, показавшиеся ему чистыми…

Альдобрандо снова вздохнул. Новое видение у балюстрады не только отравило душу пониманием окружающего распада, но и уверило в промыслительности свершающегося. Бесы словно ждали его здесь, а это значит, его привело именно туда, куда должно было привести. Но что всё это значило?

Даноли со стоном потёр виски, ломимые болью. Из приёма и трапезы у герцога он вынес несколько странных, обрывочных впечатлений. Прояснилось недоумение вчерашнего вечера: Даноли понял, за что Джезуальдо Белончини подослал убийц Грациано ди Грандони: он завидовал красавцу-шуту и безумно ревновал его к своей супруге. Ревность и месть постельничего были нелепы в злобе и злы в нелепости: шуту явно претило внимание супруги Белончини. При этом гадливое пренебрежение шута неприязнью Белончини казались всё же… жестоким. Даноли было жаль постельничего, в глазах которого он прочёл не только ненависть к Песте, но надлом и боль.

Чума… Сильный и умный, он возвышался над ничтожной высокопоставленной чернью двора, и мог быть собой только с равным ему умом и волей Портофино. Альдобрандо понимал Грациано, соглашался с его суждениями, но не мог не заметить и странности взгляда шута на мир. Ненависть и гневное отвращение к дворцовым потаскушкам были непоказными. Грандони ненавидел женщин: его глумления над Черубиной Верджилези не были спровоцированы статс-дамой, Франческа Бартолини тоже не затрагивала шута, но это не мешало Песте нагло и безжалостно злословить их.

Ощутил Альдобрандо и горе Дона Франческо Марии — потаённое, скрытое, но глубокое. Герцог был несчастен. Несчастен был и грозный подеста, под тяжёлым взглядом которого многие холодели и опускали глаза. Но счастливых при дворе не было вовсе. Даже хохочущий красавец Альмереджи, явный денунциант подеста, и откровенный мерзавец Пьетро Альбани, преуспевающие и удачливые, тоже не казались счастливыми. Фортуна придворных переменчива, и оба знали это.

Альдобрандо поднялся и подошёл к зеркалу, вспомнив, что женщины окидывали его на приёме странными взглядами. Ах, вот оно что… Он подлинно походил на привидение — с ввалившимися глазами, обострившимися чертами, бледным лицом. Видения сильно изнуряли его, и он ощущал в себе непонятную утомлённость, — почти старческую, точнее в нём была странная пустота, в которой не было ничего, кроме Бога. Но нет, опомнился он. Ему прибавилось — у него были бесы. Омерзительные твари не искушали его помыслами — блудными или суетными, но играли с ним, как с ребёнком, загадывали неразрешимые загадки и смеялись.

Что за гнилая кровь? О ком это? Что это значит?

Он тяжело поднялся и тихо вышел в коридор, прошёл к библиотеке и осторожно постучал, зная привычку Росси засиживаться за книгами до рассвета. Амедео не спал и был рад старому другу. На просьбу рассказать, что происходит в замке, старик безмятежно пожал плечами. «Да всё, как обычно…»

— Кто же мог желать смерти герцога? — взволнованно спросил Альдобрандо.

Этого Росси не знал. Герцога, по его словам, уважали: живой ум и постоянство в привязанности к друзьям снискали ему симпатии двора, но многие его и побаивались. Иногда он бывал, что и говорить, и излишне резок. Что до придворной камарильи, то Дон Франческо Мария стремился к тому, чтобы ему служили наиболее знатные дворяне, что подчёркивало его статус и позволяло следить за ними, при этом старался окружить себя верными людьми. Однако наиболее верны были выскочки из низов, вроде Тронти, обязанные ему положением, но возвышение выскочек вызывало гнев аристократов, претендовавших на ключевые посты. Приходилось лавировать, но его светлость справлялся, приближал к себе аристократов, но не пренебрегал и преданностью талантливых выдвиженцев.

И потому уже не первый год в числе любимцев Дона Франческо Марии неизменно значились его казначей-камерир Дамиано Тронти, начальник тайной службы, испанец из Гранады, Тристано д'Альвелла и шут Чума. При этом старая аристократия терпела д'Альвеллу и даже порой признавала, что подеста, начальник герцогской тайной службы, выходец из старинного испанского рода, истинный гранд, пожалуй, занимает то место, которое заслуживает. Что делать, на такую должность местный уроженец не годился — и это понимал не только герцог. Дамиано Тронти, хоть и был выскочкой, всё же перемножал в уме трёхзначные цифры. Но Грациано ди Грандони, чьи предки происходили из Пистои, по их мнению, оскорблял собственное патрицианство, бесчестя его низким шутовским ремеслом. Но этого мало. Шут обладал языком змеи, был язвителен и злоречив, при этом его фехтовальное искусство не давало возможности обиженным отомстить за себя, к тому же сам герцог заявил однажды, что покушение на Песте он будет рассматривать как покушение на свою собственность, и с тех пор Чума обрёл при дворе статус посла иностранной державы.

Нынешняя «клика», что и говорить, основательно бесила двор. Попадавшие в фавор обычно грызлись между собой, как цепные собаки, но нынешняя троица — Тристано, Дамиано и Грациано — образовывала, несмотря на разницу возраста, нрава и внешности, прочный союз. Они симпатизировали друг другу, умело гасили недругов, добивались назначения своих людей на ключевые посты, что позволяло доносить до герцога необходимые сведения в нужном свете и влиять на политику двора. Но думать, чтобы кто-то из них желал смерти герцога? Смешно.

Даноли кивнул. Кто-кто, а фавориты были заинтересованы в статус кво..

— А что скажешь обо всех прочих?

Росси пожал плечами. Сенешаль Антонио Фаттинанти, референдарий Донато Сантуччи, хранитель герцогской печати Наталио Валерани и главный церемониймейстер двора Ипполито Монтальдо, по его словам, составляли при дворе «старую гвардию». Все они любили разговоры о «добрых старых временах», вели въедливые споры о геральдике и часто медитировали над родословными древами старых родов Урбино и Пезаро. Наталио Валерани кроме того любил поспорить об античной литературе и был неизменным членом «философского кружка», регулярно собиравшегося для дебатов на площадке у башни Винченцы. Их сыновья, молодые камергеры Алессандро Сантуччи, Джулио Валерани и Маттео Монтальдо, были непременными участниками турниров и охотничьих забав герцога и слыли молодыми сердцеедами.