Без семи праведников... (СИ) - Страница 15
Сплетник исчез, после чего Фаттинанти смог передохнуть от инсинуаций навязчивого болтуна, спуститься вниз по лестнице и, устроившись у камина, предаться сладостным мыслям о необходимости новых капиталовложений в земельные участки — тому, что его подлинно занимало.
Даноли удивило, что Грандони является объектом такого любопытства и сплетен, он понял, что шута подозревают при дворе в мерзейших склонностях мужеложников. Самому Альдобрандо ничего подобного не показалось, и слова Антонио ди Фаттинанти свидетельствовали, что далеко не все в замке разделяют подобное мнение. Но размышления, вызванные услышанным разговором, быстро погасли, снова выдавленные воспоминанием о дурном видении. О какой крови говорили эти жуткие существа, откуда кровь, какая кровь?
За спиной Даноли на боковой лестнице снова кто-то прошёл, и мгновение спустя на балюстраде показался Песте. Теперь он был одет в дублет тёмно-коричневого, очень дорогого венецианского бархата, оттенявшего его бледность. Белый воротник камичи, стянутый шнуровкой, подчёркивал фарфоровые белки глаз шута и его белоснежные зубы. Альдобрандо невольно залюбовался необычной красотой этого человека, красотой большого и утончённого ума, проступавшего потаённым блеском огромных глаз и тонкой улыбкой. Вспомнив разговор сенешаля с придворным модником и, глядя в эти бездонные глаза, Альдобрандо подумал, что наговорённое неизвестным ему Лоренцо — вздор. Пред ним стоял аскет и философ. И он тоже… Он тоже сказал о бесовских временах.
Шут, увидев Альдобрандо, выразил удивление, — но только мимикой. Даноли же совсем позабыл о своём намерении спросить, зачем Чуме понадобилось, чтобы он остался в замке, при этом ему не хотелось привлекать внимание Грандони к своей слабости. Он постарался взять себя в руки и поднялся. Оба подошли к перилам балюстрады.
Зал внизу наполнился придворными, которые группами расположились у каминов, между девицами сновали несколько мужчин, разодетых с дурной роскошью. Один, тот самый щёголь, выряженный в джубоне и штаны светлого шелка, которого Альдобрандо только что видел в компании Антонио Фаттинанти, читал девицам стихи по листу, второй, лысый и полный, в лиловом албанском тюрбане, смотрел на него с видом кислым и недоброжелательным. «Кто это щёголь?», осторожно спросил Даноли шута.
Песте удивлённо поглядел на Альдобрандо, но охотно пояснил, что это стихоплёт, легко несущий нелёгкое бремя своей поэтической славы, тонко чувствующая душа, Лоренцо Витино.
— У него тысячи стихов, посвящённых прекрасным дамам, и всё особы поименованы. Подозреваю, что он работает по святцам, — подмигнул Чума. — В каждом его опусе — упоминание о ночном свидании. Если верить этим виршам — наш поэт пропахал своим мужским плугом Рим, Феррару, Падую, Верону и Мантую, Миланское герцогство, Пьемонт, Тоскану и всё Неаполитанское королевство. А как свежо и волнующе звучат его строки! Там и «сладкая нега», и «сень алькова», и «души томление», и «пыл юности», и «мрак погоста…» Я едва не рыдал, читая, — комедиант вынул белоснежный платок и приложил его к глазам, стирая невыступившую на них слезу.
— А рядом с ним кто?
— С фиолетовым горшком на голове? — издевательски уточнил шут. — Это Антонелло Фаверо, тоже личность творческая. Из-за вечного двуличия прослыл даже многогранным. Говорят, заплатил пятьдесят дукатов за университетскую степень магистра каких-то там таинственных наук. А недавно Портофино поймал его на наглой лжи, — наябедничал шут. — Негодяй бессовестно распространял слухи о том, что его новый роман подвергается преследованиям инквизиции! Каково, а?
— Но… зачем? — недоуменно вопросил Даноли.
— Как зачем? — брови Чумы взлетели вверх, за ними поднялись и плечи. — Это же очевидно. Если некий опус рассматривается инквизицией на предмет пристойности, это, понятное дело, увеличивает круг любознательных читателей этой галиматьи по меньшей мере втрое. Лелио узнал об этом, страшно изумился, он и не слышал о таком, раздобыл текст, как раз, помню, ночевал у меня, полночи то зевал над ним, едва не вывихнув челюсть, то скрипел зубами, поминая ад и его хозяина. Назавтра, осатанев от ахинеи, во всеуслышание мстительно обронил лжецу, что мечтать о запрете этого хилого опуса ему глупо — напротив, он, Портофино, намерен издать указ Трибунала, предписывающий всем жителям города покупать его и использовать для подтирки в нужнике или на растопку камина. Третьего способа употребления этого произведения он-де не видит. Так бесстыдно использовать авторитет Священного Трибунала! — Шут укоризненно покачал головой.
Альдобрандо улыбнулся. Внизу к Фаверо подошёл лысый дородный мужчина с небольшой бородой. Он оказался астрологом Пьетро Дальбено.
— Синьор Дальбено утверждает, — сообщил шут, — что всё в мире взаимосвязано, и то, что делается на небе, сходно с тем, что происходит на земле. Он также уверяет, что умеет выслеживать эти связи. Мне эта взаимосвязь всего со всем представляется спорной. То, что некий шарлатан-астролог месяц назад во Флоренции был пойман разъярённым мужем у супруги, выпорот и изнасилован, — этот прискорбный факт, безусловно, связан с тем, что мы сегодня имеем счастье лицезреть синьора Пьетро в Урбино. Это причина и следствие, но каким образом его осквернённая задница связана с тем, что я вчера выпил пару бокалов винца с вами и мессиром Портофино? Уверяю вас, никакой связи тут нет. Да, крик петуха предшествует рассвету, но является ли он его причиной? — Шут недоверчиво покачал головой. — Лелио говорит, что каузальная детерминация есть частный случай причинности. Но откуда берутся причины? Это вопрос непростой, но думать, что я обязан радостью лицезрения синьора Дальбено — влиянию далёких звёзд? Это чересчур даже для казуальной детерминации.
Граф заметил, что, хоть комментарий шута по адресу астролога был всего лишь насмешливым, взгляд, которым Чума смерил Дальбено, был исполнен нешуточной неприязни, даже ненависти.
Тут глаз Даноли неожиданно отдохнул на девице, стоявшей у камина в платье с голубым лифом и украшениями из сапфиров. Осанка её была царственна, фигура величественна, глаза опушены длинными ресницами, но лицо сурово и непреклонно. Шут представил её неожиданно уважительно, без излишних подробностей. «Гаэтана ди Фаттинанти, сестра нашего сенешаля. Фрейлина герцогини. Нрава девица весьма сурового». Даноли показалось, что вокруг чела девушки струится жёлто-золотое сияние, но понял, что это игра теней. Он заметил, что временами фрейлина бросала недобрый взгляд в сторону мужчин, особенно недоброжелательно оглядывая хохочущего белозубого красавца лет тридцати пяти с туманными миндалевидными глазами на смуглом лице, чем-то похожего на невинно убиенного Джулиано Медичи, рядом с красавцем стоял сильно лысеющий тип лет сорока. Даноли спросил у шута, кто эти придворные?
Песте с готовностью отозвался.
— Тот, что смеётся — мессир Ладзаро Альмереджи, наш главный лесничий, а лысоватый тип в чёрном плаще — мессир Пьетро Альбани, главный ловчий. Наш общий знакомый, мессир Портофино, зовёт Ладзаро потаскуном и прохвостом, но при дворе Альмереджи слывёт галантным кавалером и душкой.
— А мессир Альбани?
— Портофино плюётся, слыша его имя. Пьетро, в отличие от холостяка Альмереджи, когда-то был женат. Однако, несмотря на распутство, жену он, видимо, пленить не сумел и, застав её с любовником, убил последнего, а потом принудил изменницу в течение нескольких ночей спать рядом с окровавленным, зловонным мёртвым телом в подвале, где несчастная задохнулась от запаха разложения. Пять же лет назад мессир Альбани погубил весьма достойную даму, в которую влюбился. Она решительно отвергала его домогательства, он пообещал обесчестить её, и как настоящий мужчина — слово сдержал. Пьетро всюду похвалялся мнимой победой, распространялся перед приятелями об интимных достоинствах дамы. Потом поздно вечером заявился в спальню к этой особе, закутавшись в плащ, нарочито попавшись на глаза домашним, в итоге дворецкий подстерёг кавалера и доложил мужу, который принялся искать любовника и, не найдя его, надавал пощёчин жене, а после, подстрекаемый тем же дворецким, схватил кинжал да и прикончил несчастную. Пьетро назвал это «bella vendetta». Этим дело не ограничилось. Около года тому назад мессир Пьетро совратил юную фрейлину Катарину Баланти и обрюхатил её, пользуясь тем, что у девицы не было ни влиятельной родни, ни житейской опытности. Альбани при этом ославил её, уверяя всех, что та дарила своей благосклонностью не только его, но даже его конюха и лакея. Это поведение изумило даже мессира Альмереджи, но в придворных же кругах этот случай только упрочил славу мессира Альбани, как завзятого сердцееда.