Без семи праведников... (СИ) - Страница 14

Даноли, одарённый пониманием сокровенного, не видел этого человека. Но Грандони и сам не знал, что являет собой, не знал, куда девать себя, был силен и умён, и в безысходности своей мог открыть душу только на исповеди Господу. И то ли в утешение скорбей, то ли в награду за стойкость в их перенесении Господь послал ему один из лучших даров земной юдоли — одарил истинным другом. Аурелиано Портофино, его духовник, уже пятый год был неразлучен с Грациано, заменив ему старшего брата.

Придя к себе, Грациано заметил, что Бонелло не забыл его просьбы и на каминной полке стоит небольшая кастрюлька, доверху наполненная шейками раков, коих Песте выловил ещё вчера и доставил на кухню. Рядом громоздились принесённые его пажом Винченцо бутылки белого сухого вина из Умбрии. За минувшие годы шут, хоть и вовсе не стремился к тому, стал гурманом и ценителем редких вин. Долгие зимние дни, кои он коротал с герцогом за шахматами и изысканными трапезами, приучили его разбираться в винах, его нёбо обладало столь цепкой памятью, что вскоре Дон Франческо Мария вынужден был признать, что шут лучше него способен определить сорт и выдержку вина. Песте теперь держал у себя — и дома, и в замке — гранатовое Барбареско, которое полюбил за его терпкий и бархатистый вкус, и двадцатипятилетнее Бароло, называемое «королём вин и вином королей», наполнявшее комнату ароматами смолы, трюфелей, фиалок, увядающих роз и мистических благовоний.

Но сейчас он ел, не чувствуя вкуса, и пил, не ощущая аромата. За окном спускался вечер, небо стянуло тучами, и вскоре совсем стемнело. Чума не зажигал огня, и неожиданно закусил губу. Началось… Он знал это странное состояние, оно уже с месяц наползало на него внезапно и лишало сил. Сначала деревенело тело. Потом накатывала тоска висельника. Грациано трясся в какой-то мучительной сладко-горькой истоме, тело то напрягалось, то слабело, томила плоть и болела душа, загустевшая кровь медленно струилась по венам. Песте невероятным напряжением воли пытался переломить болезненное чувство, но подавив недуг плоти, ощутил, как пересохли губы и загорелась кровь, которая жгла вены, истомлённые непонятной, неутолимой жаждой. Это лихорадка, подумал Чума, его знобит.

Как все очень здоровые люди, Песте не умел болеть, никогда не знал первых симптомов хвори, был стоически бесчувственен. Теперь он с тихим стоном повалился на постель, молясь только о том, чтобы непонятный приступ поскорее миновал.

Даноли провёл день в одиночестве. Все события последних дней представились ему болезненной фантасмагорией, дурным сном. Меньше всего ему хотелось сейчас оказаться в замке, окунуться в пустую и суетную жизнь придворных, вечную атмосферу интриг, сплетен, любовных шашней. Теперь он жалел, что вообще пришёл сюда. Что за глупость он вытворил? Ему нужно было просто зайти к бенедиктинцам и остаться у них — кто бы вспомнил о нём? Господи, да исчезни он там — при дворе просто подумали бы, что его унесла чума и забыли бы о нём! Где были его мозги? Что стоило уйти в Монте Асдруальдо с Гвальтинери? Даноли подумал, что ему всё же стоит поговорить с Песте, — объяснить всё.

Неожиданно у него в голове пронеслись какие-то молниеносные помыслы, нечитаемые и смутные, потом муть рассеялась, и Альдобрандо понял, что именно Грациано ди Грандони через Портофино известил герцога, чтобы тот не отпускал его. Но дальше понимание не простиралось — гасло. Даноли поднялся и направился к ди Грандони. Даже если шут солжёт — ничего, ложь порой красноречивей правды. Альдобрандо не знал, где апартаменты Грациано, но полагал, что они рядом с герцогской опочивальней, двинулся туда и остановился на широком пролёте, ведущем в Зал приёмов. Тот был окружён по второму этажу мраморной верандой с балюстрадой, и Альдобрандо попал на неё. В зале под потолком на бронзовых цепях висели витые люстры, потолок затейливо расписан и, разглядывая его, Даноли пытался вспомнить, как попасть в то крыло, что занимал герцог.

Размышления его были внезапно прерваны. В глазах Альдобрандо помутилось, стеснилось дыхание, но когда оно выровнялось, а взгляд прояснился, — на цепях люстр под потолком гроздьями нависали всё те же омерзительные существа, что уже примерещились ему в Сант'ипполито — остроухие, с длинными кошачьими зрачками зеркальных глаз. Проклятые твари теперь не пели, но шипели, подобно змеям, отчётливо и внятно: «Sanguis vitiosus, sanguis putridus…» «Испорченная кровь, гнилая кровь…» — и раскачивались на цепях люстр, как на качелях.

Альдобрандо схватился заледеневшими руками за мраморные перила и без сил опустился на колени. Господи Иисусе, Сыне Божий, да что же это? Он снова поднял голову к потолку, но теперь цепи были пусты. Всё, на что хватило, несчастного — с трудом поднявшись, доползти до скамьи в нише. Отсюда он был никому не видим. Откинувшись к стене, Даноли застонал, тихо и горестно, как ребёнок.

Первое видение он ещё мог бы счесть случайным, болезненным следствием усталости, искажением души, потерявшей все. Последние два дня были спокойны, и хотя по временам ему что-то мерещилось, он всем напряжением души и усилиями ума убеждал себя в противном. Но сейчас горькая истина тупой болью проникла в него — он сходит с ума, его разум теряет себя… Теряет? Как бы не так! Сейчас, когда дурной фантом миновал, Даноли мыслил с пугающей чёткостью. Но разве у него есть опыт сумасшествия? Разве он знает, как сходят с ума? Быть может, это и есть ступени той лестницы, что ведут в пропасть безумия, в бездну помешательства?

Да, он, конечно же, ненормален. С того жуткого дня, точнее, вечера, когда он осознал гибель близких и своё одиночество, он больше не вспоминал ни детей, ни Джиневру. Из него ушли чувства, память, сама жизнь, но он продолжал это бытие, и не ощущал его пустоты, ни разу не помыслил о самоубийстве, ни к чему не прилепляясь мыслью и, тем не менее, ощущая свою душу наполненной. Ужасы приходящих видений изнуряли и изматывали, лишали сил, но не затрагивали ни души, ни ума.

Теперь Даноли всерьёз задумался о своём сне. Ему послано искушение — издёвка дьявола, но это не кара за его грехи и не испытание на прочность. Это предсмертный искус, понял он. Ему надлежит что-то сделать. Но что? Ведь сатана прав: в дьявольских видениях нужное никогда не поймёшь, понятое же окажется ненужным. Альдобрандо ничего и не понимал. Он давно был мёртв для мира. В нём не было уже ничего своего. «Затем, что цена одной спасённой души превышает цену всего мира…» Он сам должен спасти кого-то? Но что он — обессилевший на потерях и скорбях, может дать другому?

Между тем постепенно в зале стали проступать звуки, где-то прошаркали шаги, послышались шорохи и стуки, и зал стал наполняться голосами. Камердинеры разожгли камины, зашуршали дамские платья, зазвучали приветствия. Придворные собирались к вечернему приёму у герцога.

За колонной раздался высокий писклявый голос, и Альдобрандо, повернувшись, увидел жеманного щёголя с одутловатой пухленькой физиономией, выступавшей из воротника — вороха накрахмаленных кружев. Тот говорил с толстым Антонио Фаттинанти, который уже покинул философский кружок «перипатетиков» и теперь, набросив на плечи парадный плащ, шёл в зал Приёмов. Альдобрандо прислушался. «Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что тут нечисто, Антонио, — игриво усмехался пухленький. — Шарахаться от женщин! Я уверен, что секрет следует искать среди дружков нашего гаера». Фаттинанти, как знал Даноли, принадлежал к тем людям, которые неизменно интересуются только собственными делами, даже когда обстоятельства вынуждают их вмешиваться в чужие. Тон его был холоден, отчуждён и равнодушен. «Какие дружки, Энцо? Д'Альвелла и Тронти, что ли? Нашли гоморян да содомлян! Он и у герцога ночует через две ночи на третью, так что же? И герцог мужеложник, что ли?» «Ну что вы?! — щёголь испуганно заморгал. — Конечно же, нет. Я говорю о тех дружках кривляки, кто делят с ним не фавор, но стол и подчас кров…» Фаттинанти пожал плечами. «Его дружок Бениамино, эскулап, примерный семьянин, его приятель Росси — старик… о! — ухмыльнулся Антонио, — я и забыл! Есть же у него и дружок закадычный! И я замечал, кстати, тот, как про содомитов услышит, так просто возбуждается, глаза горят, ногти в ладони впиваются, носяра вытягивается…» «Ну, вот видите! — в ликовании воскликнул пухленький, — чего же тут не понять-то?» «Да, он в доме Песте и ночует частенько. Но, Лоренцо, право, неужели вы готовы обвинить… нет, это безумие. Я-то полагал, собеседник, сотрапезник… ну, собутыльник…» «И кто его любовник?» — франт трепетал от любопытства, уже предвкушая новую придворную сплетню. «Да падуанец этот одержимый, Аурелиано Портофино! Инквизитор наш». Пыл франта мгновенно угас. Зато пыл Антонио возрос обратно пропорционально. «Надо спросить Портофино, нет ли вправду у него склонностей-то содомских? Он их жжёт, правда, как я заметил, с неким даже остервенением, но, может, просто по долгу службы? Я выскажу ему ваше предположение и уточню…» «Моё предположение? — щёголь был ошарашен. — Какое ещё предположение? Помилуйте, что за вздор, никаких предположений…»