Бестиарий - Страница 1

Между последней ложкой рисовой каши с молоком — маловато корицы положили, увы! — и прощальными поцелуями перед отходом ко сну зазвонил телефон, и Исабель, замешкавшись, дождалась, чтобы трубку сняла Инес, а сняв, прошептала что-то на ухо матери. Они переглянулись и перевели взгляд на Исабель, а она подумала о сломанной клетке, о задачках на деление и — мельком — о сеньоре Лусере, которую она, Исабель, доводит, трезвоня ей в дверь по дороге из школы. Она не особенно волновалась, мама с Инес смотрели как бы сквозь нее; сама по себе Исабель их почти не интересовала, хотя все-таки они на нее смотрели.

— Поверь, мне не по душе ее поездка, — сказала Инес. — И не столько из-за ягуара, в конце концов, с безопасностью там нормально. Но у них в доме так уныло, и играть ей будет не с кем, только с этим мальчиком…

— Мне тоже не нравится, — сказала мать, и когда Исабель поняла, что ее пошлют на лето к Фунесам[1], сердце у нее екнуло, словно она понеслась с горы на санках. Она нырнула в эту новость, как в огромную зеленую волну; к Фунесам, к Фунесам, ну конечно же, ее пошлют к Фунесам!.. Маме с Инес поездка не по душе, но они считают ее целесообразной. Слабые бронхи, бешено дорогой курорт Maр-дель-Плата[2], трудно приходится с избалованной, глупой девчонкой, уж на что мила сеньорита Тания — и та жалуется на ее поведение, беспокойный сон и разбросанные повсюду игрушки, вопросы, пуговицы, грязные коленки. Исабель ощутила страх и восторг. Как прекрасно пахнут ивы, звук «у» в слове «Фунес» смешивался со вкусом молочной рисовой каши… ах, уже поздно, пора спать, а ну марш в постель сейчас же! И вот она лежит в кровати, в потемках, на щеках — слезы и поцелуи, а в памяти — грустные взгляды Инес и мамы, которые еще не совсем, но все-таки решили отправить ее к Фунесам. Она предвкушала свое прибытие в линейке, первый завтрак, радость Нино; Нино — охотник на тараканов, он же лягушка, он же рыбка (воспоминание трехлетней давности: Нино показывает ей наклеенные в альбоме фигурки из бумаги и с важным видом объясняет: «Это лягушка, а это рыбка»). Вот Нино с сачком для ловли бабочек ждет в парке, а вот мягкие руки Ремы, возникшие из темноты, — Исабель лежала с открытыми глазами, и внезапно — р-раз! — и вместо лица Нино перед ней возникли руки Ремы. «Тетя Рема так меня любит…» Глаза Нино стали вдруг большими и влажными, он снова оторвался от пола и, с довольным видом глядя на Исабель, поплыл по воздуху в сумраке спальни. Нино-рыбка. Исабель заснула, мечтая о том, чтобы следующая неделя съежилась до размеров одной этой ночи и можно было бы распрощаться с родными, сесть в поезд, проехать лигу в линейке, а потом увидеть ворота и эвкалиптовую аллею по дороге к дому. Перед тем как заснуть, Исабель на миг испугалась, представив, что ей все это лишь пригрезилось. Но, потянувшись, ударилась пятками о бронзовую спинку кровати, и ей стало больно, хотя ноги были закутаны в одеяло. Из большой столовой доносились голоса мамы и Инес, говоривших о дорожных сборах, о том, что надо посоветоваться с врачом насчет прыщиков, о рыбьем жире и о ромашке. Нет, это не было сном, не было, не было!

Все было наяву. Одним прекрасным ветреным утром ее привезли на вокзал Конститусьон[3], где над лотками уличных торговцев на площади трепыхались фляжки, в кафе «Купейный вагон» продавались пирожные, а путь на четырнадцатый перрон лежал через большую арку. Инес и мама так бурно целовали Исабель, что на ее лице буквально не осталось живого места. Его намяли, как пластилин, оно пропахло губной помадой и пудрой «Рашель» фирмы «Коти», а вокруг рта все было мокро; правда, ветер быстро высушил эти гадкие слюни. Путешествовать одна Исабель не боялась, потому что была уже большой; в сумке у нее лежало целых двадцать песо, компания «Сансинена» по производству мороженого мяса напоминала о себе сладковатым запахом, просачивавшимся в окно, за которым плескались желтые воды Риачуэло[4], а Исабель, утерев лицемерные слезы и умирая со страху, гордо расположилась на сиденье, заняв его целиком, и глазела в окно, она ехала в вагоне почти одна и могла пересаживаться с места на место и глядеться в маленькие зеркала. Пару раз она подумала о матери, об Инес — должно быть, они уже выезжают на девяносто седьмом автобусе с вокзала, — прочитала надписи: «Курить запрещается», «Плевать запрещается», «Вместимость сорок два пассажирских места». Поезд стремительно мчался по Банфилду[5], у-у-у, поле, еще поле и еще… вкус белого молочного шоколада «Милкибар» и привкус ментоловых леденцов. Инес посоветовала ей взять в дорогу вязанье, и теперь недовязанная шаль из зеленой шерсти лежала на самом дне чемодана, бедняжка Инес, никогда ей ничего путного в голову не приходит.

На станции Исабель немножко перетрухнула. А что если линейка… Но линейка была на месте, возле нее стоял цветущий, почтительный дон Никанор; не хотите ли это, сеньорита, не хотите ли то… как вы доехали, интересно, донья Элиса все такая же красавица, да-да, конечно, тут шел дождь… О, эта линейка, вытряхнувшая из нее всю душу, пока они доехали до Лос-Орнероса! Все вокруг уменьшилось, стало более хрупким и розовым, чем три года назад, когда еще не было ягуара и дон Никанор был не таким седым… Нино-лягушка, Нино-рыбка… а от рук Ремы хотелось плакать, хотелось всегда чувствовать эти руки у себя на макушке, до смерти хотелось ее ласки и ванильного крема, лучше этого в мире ничего нет!

Исабель предоставили отдельную комнату наверху, премилую. Большая комната, а в ней (это идея Нино, у которого глаза в пол-лица и черные кудряшки, как ему идет синий комбинезон; но по вечерам Луис, разумеется, заставляет его наряжаться в аспидно-серый костюм и нацеплять ярко-красный галстук), так вот, в большой комнате была еще одна, маленькая, — клетка со здоровенной, совсем неприрученной птицей-кардиналом[6]. Ванная комната располагалась через две двери (однако, к счастью, во внутренних покоях дома, так что можно было ходить свободно, не выясняя заранее, где сейчас ягуар), ванная буквально ломилась от всяких краников и металлических штучек-дрючек, но ведь Исабель так просто не обманешь, именно при взгляде на ванную комнату ей становилось понятно, что она попала в деревню, все тут было старомодней и неухоженней, чем в городе. Пахло ветхостью, наутро Исабель заметила на раковине мокрицу. Стоило к ней прикоснуться, как мокрица пугливо съежилась и, потеряв одну лапку, скрылась в булькающей воронке воды.

Они обедали на застекленной веранде, где было прохладней. Нене поминутно жаловался на жару. Луис помалкивал, но постепенно на лбу и на подбородке у него выступала испарина. Только Рема сохраняла спокойствие, она передавала тарелки медленно и, как обычно, с таким видом, будто праздновался чей-то день рождения: слегка торжественно и взволнованно. (Исабель тайком перенимала Ремину манеру хозяйничать, отдавать распоряжения служанкам…) Луис почти всегда читал, подперев голову руками и прислонив книгу к сифону с газированной водой. Собираясь подать Луису тарелку, Рема трогала его за плечо, а Нене иногда мешал ему сосредоточиться и называл философом. Исабель становилось обидно, что Луис — философ, причем не из-за самого этого факта, а из-за Нене, потому что в таком случае у Нене появлялся повод дразниться и обижать Луиса.

За обедом они сидели так: во главе стола — Луис, по одну руку от него — Рема и Нино, по другую — Нене с Исабель, так что с одной стороны оказывались взрослый и ребенок и с другой тоже. Когда Нино хотел сказать нечто важное, он пинал ее ногой. Как-то раз Исабель не выдержала и вскрикнула, и Нене, рассвирепев, заявил, что она невоспитанная девчонка. Рема подняла на нее глаза, и постепенно пристальный взгляд Ремы и бульон с травками утешили девочку.