Беспредел (Современные криминальные истории) - Страница 8

— Не дури! — лениво пошевелив плечами, добавил: — Если будешь дурить, никогда не выйдешь из этой квартиры. Понятно?

В голосе Крокодила проклюнулись стальные нотки. Оксана поняла: он действительно убьет ее. Ей сделалось страшно, предательски задрожали коленки, руки, запрыгали губы. С трудом она взяла себя в руки. Надо было хитрить, искать выход.

Ночная квартира была чужой, холодной, такой холодной, что хотелось натянуть что-нибудь на плечи.

Дома ее ждал муж, ждал сынишка… У Оксаны на глаза навернулись слезы, она шмыгнула носом и достала из кармашка платок. Крокодил Гена вновь открыл глаза — слух у него был звериным. Тяжело посмотрел на Оксану, облизал влажным языком губы и снова смежил веки. Оксане стало страшно, внутри возникло что-то сосущее, будто к ней прицепился упырь и пил ее кровь, она вновь съежилась, но в следующий миг подумала, что будет худо, если Крокодил Гена засечет ее страх. И Оксана робко, будто девчонка, влюбившаяся в грозного медведя, улыбнулась Крокодилу.

Взгляд Крокодила Гены сделался мягче, он кивнул Оксане, привычно закрыл глаза. Стало понятно, что находилась она на верном пути. Когда Крокодил в очередной раз разжал тяжелые сонные веки, бодрствующая Оксана вновь улыбнулась ему.

Ей удалось усыпить бдительность Крокодила Гены, утром он выпустил ее. Перед тем как открыть дверь, спросил, буравя Оксану зрачками, будто медленно вращающимся сверлом, она даже чувствовала, как он пытается проникнуть в ее мозг:

— Ты обижаешься на меня?

— Нет, — стараясь, чтобы голос звучал как можно беспечнее, проговорила Оксана, — вначале было немного, а сейчас прошло.

Взгляд Крокодила Гены потеплел.

— Ладно, — он принял прежний надменный вид крупного, прямо-таки выдающегося бизнесмена, для которого всякие «Крайслеры» и «Мерседесы» мелочь пузатая, шестерки, лишь отнимающие время, — ладно, — повторил он и открыл дверь.

Очутившись на улице, Оксана заплакала. От того, что смогла выжить в мрачной «интимной» обстановке Крокодиловой квартиры, от того, что не сорвалась, освободилась. Отплакавшись, нашла в сумке жетончик, позвонила домой, предупредила мужа, чтобы не беспокоился. Тот, слава Богу, все понял так, как надо, хотя голос его был хриплым от бессонницы, встревоженным, и пошла в ближайшее отделение милиции писать заявление…

Так Крокодил влип. Пришедшим милиционерам он долго не давался в руки, извивался угрем, бегал то на кухню, то в комнату, то на лестничную площадку, и ничего в нем уже не было от «нового русского». Был человек, что четыре раза попадал за решетку и, судя по всему, прошел не все тюремные науки, коли уж ему захотелось продолжить «образование».

Так что было понятно, почему в таком хорошем настроении находится прокурор Панасенко. Оксана Валерьевна Новикова отступать не собирается, вещественные доказательства через час уже были собраны, в том числе и кухонный нож, и белье с подозрительными следами, похожими на пятна от мороженого, и даже имелись «отпечатки, снятые с полового члена». Я, честно говоря, первый раз в жизни встречался с подобными отпечатками. Как говорится, век живи — век учись. И, кроме этих специфических отпечатков, кое-что еще…

Так что сидел Крокодил Гена четыре раза, будет теперь сидеть в пятый. Это точно, Панасенко был уверен в этом. И изображать в лагере «нового русского», не признающего семгу и сервелат за еду, вряд ли Крокодилу Гене удастся — за колючей проволокой существуют совсем другие законы.

Театральный Петрозаводск хорошо знал Надежду Пантелеймоновну Вильчинскую — концертмейстера, актрису, заслуженного деятеля культуры, педагога, просто хорошего отзывчивого человека, отмеченного многими артистическими регалиями, медалями, званиями, грамотами. Вильчинская интересовалась всем и вся, подкармливала студентов, сочиняла записки о прошлой своей жизни и о жизни покойного своего мужа, директора республиканского национального театра, продолжала заниматься музыкой и вести активную светскую жизнь — и это несмотря на свои восемьдесят шесть лет…

В доме у нее всегда было много народу, особо она привечала студентов, помогала решать их личные проблемы, мирила влюбленных, совала в руки голодным бутерброды, дарила свои вещи и украшения молодым и бедным — в общем, мировая была старуха! Редкостная. Профессор человеческих душ.

Студентам она сама, собственноручно, подавала пальто. Те, естественно, смущались: как можно? Но Надежда Пантелеймоновна замечала вполне резонно:

— Еще как можно! Даже сам великий Станиславский подавал пальто студентам, когда те приходили к нему домой.

Студентам крыть было нечем, они покорно, будто утки, поворачивались к Надежде Пантелеймоновне спиной и протягивали сложенные лодочками ладони, чтобы сразу попасть в рукава.

Когда это удавалось, Надежда Пантелеймоновна была довольна.

И вообще она очень любила помогать, любила кого-нибудь опекать, любила, когда все получалось так, как она затевала. Это была очень цельная и добрая женщина.

Жила Надежда Пантелеймоновна в старой большой квартире в центре города, жила одна в течение уже восемнадцати лет. Дочь не раз предлагала: «Мама, переезжай ко мне! Будем жить вместе», но Надежда Пантелеймоновна в ответ гордо произносила:

— Нет! Я — свободный человек, я хочу жить у себя дома. Я здесь хозяйка! А у тебя хозяйкой я не смогу быть.

И, конечно же, по-своему она была права.

Характер Надежды Пантелеймоновны был не только доброжелательный, но и твердый. И очень независимый. Она никого и ничего не боялась. Не боялась обогреть незнакомого человека — совсем не рассчитывая, впрочем, на его благодарность, не боялась сказать резкое слово в лицо начальству, не боялась, несмотря на возраст, жить одна.

Квартира у нее состояла из трех гулких, с высокими потолками комнат, полных старых вещей — особо ценного, с точки зрения грамотного грабителя, там ничего не было — если только редкие фотографии, статуэтки да картины петрозаводских живописцев, но всякий жулик хорошо знал: на фотокарточках да на картинках разных засыпаться — проще пареной репы, пяти минут хватит. И вообще, какой дурак будет красть, скажем, фотоснимок того же Собинова, если на нем стоит дарственная надпись, адресованная мужу Надежды Пантелеймоновны? Да с этой надписью заметут за милую душу на первом же рынке. И потом, кто такой для вора-форточника Собинов? Он в жизни не слышал эту фамилию. Вот если бы «пахан», «вор в законе» — тогда другое дело.

Золота, бронзы, хрусталя, дорогих икон, серебряных подсвечников и фарфора в квартире Вильчинской не было. Стоял еще рояль — также старый, благородно потускневший, хорошо отлаженный, настроенный, с прекрасным звучанием. Но в роялях форточники также разбираются не больше, чем в астрономии. Для них главное — блестящие побрякушки, мишура с оттиском пробы, «брюлики» и деньги.

Старые вещи, как известно, придают жилью особый аромат, неизменную прелесть, осознание собственной причастности к ушедшему времени и людям, которые в нем жили. Вильчинская была этаким звеном, мостиком, связывающим прошлое и настоящее, она сама была принадлежностью того самого прошлого, в котором жили великие люди, и одновременно настоящего, хозяйкой квартиры, которая запросто могла стать музеем. И жаль, что эта квартира так им и не стала.

Дверь в квартире была старая, рассохшаяся, замок можно было открыть ногтем — и это первое, на что обратил внимание некий Валентин Ербидский, постучавшийся в рассохшуюся дверь за подаянием.

(Из уголовного дела: «Ербидский Валентин Александрович, родился 8 июля 1946 года в пос. Лехта Беломорского района Республики Карелия, цыган, образование — 1 класс средней школы, женат, имеет малолетнего сына, неработающий, ранее трижды судимый — был приговорен к 8 годам, к 2 годам 6 мес. и к 1 году лишения свободы».)

Был Ербидский человеком тертым, Карелию пропесочил вдоль и поперек, и не было, пожалуй, места, где бы он не наследил. В одном месте своровал золото, в другом — деньги, в третьем — обидел старушку, отняв у нее древнюю икону, самое ценное, что имелось в бедной избе, в четвертом — залез в магазин… В общем, биография у этого вальяжного, по-кочевому косматого господина была богатая. Воровской стаж — позавидовать можно. Воровство это первая профессия Ербидского, попрошайничество — вторая.