Беспредел (Современные криминальные истории) - Страница 25

Этот находящийся на поверхности вывод усиливается в несколько раз, стоит только встать на сторону Витьки Губана и посочувствовать ему: больно ведь было парню, когда Муртаза рубил ему два пальца. А Язбике разве не было больно, когда ее насиловал этот здоровенный дядя?

И вообще, кто берется определить: кому было больнее, Язбике или Витьке? Или же отцу Язбики?

Петухов — человек опытный — понял, что никакой взятки не было, да и быть не могло.

И Петухов поступил по совести — поддержал своих подчиненных, признал их правоту. Я снимаю за это перед Сергеем Алексеевичем шляпу.

Все участники этой истории наказаны. А раз наказаны, то этого достаточно, этим и надо ограничиться… Так? Или не так?

Ромка Сухарьков происходил из так называемой наблагополучной семьи: отец у него после ограбления ларька, носившего гордое название «Все для дома, все для семьи», загудел на четыре года в край белых ночей и непуганых комаров под северный город Инту, а матери, бывшей работнице формовочного цеха завода на Косой Горе, до сына не было дела — у нее без мужа, как это часто бывает, началась веселая жизнь. Дешевого спиртного появилось много, очередей никаких, талонов, которые раньше, в «сухую» перестроечную пору, приходилось предъявлять едва ли не под каждую бутылку, сейчас уже никто не требует… Пей — не хочу!

Иногда она исчезала на двое суток, иногда на трое, и тогда Ромка оставался один в загаженной, пахнущей нечистотами квартире, рыскал по полкам в поисках еды, находил заплесневелый сухарь, твердый, как железо, и грыз его, упрямо, давясь слюнями, горечью, гнилым духом плесени, рыча и с жадной тоской оглядываясь по сторонам: а вдруг попадется еще что-нибудь съестное? В другой раз он находил в бумажном пакете горсть риса либо гороха и жевал упрямо, морщась, когда зубы не могли одолеть слишком уж твердую еду… Но хуже, если еды не оказывалось вовсе…

Однажды он не вытерпел, подтянулся к открытой форточке, по-змеиному ловко протиснулся в нее и вывалился наружу. Падать со второго этажа ему не пришлось, он свалился на толстый сук дерева, растущего под окном, распластался на суку, будто гусеница, обхватил его обеими руками и ногами, чтобы не свалиться на землю.

Некоторое время он лежал неподвижно, словно пережидая что-то, гася испуг, возникший в нем запоздало, когда полет уже состоялся, и пронзивший ужасом все тело, потом приподнялся на ветке, по-гусеничьи перебрался на ствол и сполз вниз.

Около ближайшей торговой точки его угостили куском свежего батона сделала это щекастая жалостливая тетка, высунувшая голову из полузарешеченного окошка. Ромка съел хлеб, отер грязной лапкой рот и поклонился окошку, за которым смутно белело лицо благодетельницы:

— Спасибо, тетенька!

Попасть домой тем же путем, через форточку, Ромка не сумел, поэтому ночевать ему пришлось на улице. Холодно, конечно, было, но зато сытно. В куске хлеба ему не отказывал никто, стоило только подгрестись к гражданину или гражданке, — Ромка это делал боком, по-крабьи, как-то особенно жалостливо, — и протянуть ладонь, как в ладони незамедлительно что-нибудь оказывалось. Из этого Ромка сделал вывод: люди у них в Туле в большинстве своем живут добрые.

Мать появилась лишь на третий день, Ромку дома не обнаружила и, разъяренная, вынеслась на улицу. Ромка безмятежно спал под деревом, натянув на себя старый дырявый половичок, который стащил в подъезде соседнего дома — половичок лежал у порога одной квартиры, был единственный во всем подъезде и выглядел слишком сиротливо. «Все равно кто-нибудь его стащит», подумал Ромка, прихватывая коврик.

— Ах ты, сученыш эдакий! — закричала мать. — Позоришь меня перед людьми! — Выдернула сына из-под коврика, коврик сунула себе под мышку — не пропадать же добру — и поволокла Ромку домой.

Уходя на следующий день в очередное «плавание», мать привязала Ромку проволокой к ножке стола. А чтобы он не смог сдернуть проволочную петлю с ножки, закрепила ее над перекладиной. Чтобы сбросить петлю, надо было перепилить перекладину. А попробуй доберись до пилки, когда у тебя к ноге прицеплен тяжелый большой стол. Толстую же медную проволоку не перегрызть зубов не хватит. Еды мать не оставила никакой. Посидел Ромка до вечера, ожидаючи мать, но та к вечеру не пришла, и Ромка понял, что сегодня она не придет совсем.

А есть хотелось, ох как хотелось есть! И Ромка впился зубами в перекладину. Он задыхался, сипел, давился древесной крошкой, чем-то гадким, липким, приклеивающимся к небу, к горлу, но от стола не отступался, все грыз и грыз отвратительное, твердое дерево.

Через два часа он все-таки перегрыз перекладину, протащил проволочную петлю под ножкой стола и откатился в сторону, распластался на полу. Ему надо было отдохнуть.

Отдохнув, пополз к открытой, призывно менящей свежим воздухом форточке, к желанному квадрату свободного пространства, и покинул квартиру.

Главное теперь было — не попасться на глаза матери. Ромка примерно знал, на каких рынках бывает мать, и постарался облюбовать тот рынок, на котором матери быть не должно. По определению, как принято говорить среди взрослых.

Проволоку — материны кандалы — он с себя не снимал; во-первых, она была слишком толстая, ее не одолеть, а, во-вторых, он видел, как округляются, делаются жалостливыми при виде проволоки глаза взрослых, как тянутся их руки за деньгами, чтобы подать маленькому зверенышу полтинник или рубль либо сунуть кусок хлеба с колбасой.

Никогда еще у Ромки жизнь не была такой сытной. И никогда он еще не испытывал к себе такой секущей жалости, как в эти дни, — в нем словно бы что-то растаяло, растеклось по телу теплом и ядом одновременно… А вообще у Ромки бывали моменты, когда он даже был счастлив. Может быть, впервые в жизни.

О том, что будет завтра, Ромка не думал. Во-первых, не дорос еще Ромке было всего пять с половиной лет, а во-вторых, просто не хотелось. Тепло, сытно, мухи с комарами не кусают — и ладно! Хор-рошо!

Спал он в картонном ящике из-под большого японского телевизора.

Иногда на рынок совершали набеги местные «чесальщики» — ватаги подростков, валом шли по прилавкам, под прилавками, хватали что ни попадя, и тогда Ромка прятался — он опасался этих ребят не меньше, чем своей матери.

Они могли и проволоку закрутить у него на шее, и шилом ткнуть в бок, и уши отрезать — что им в голову взбредет, то они и сделают. Во всяком случае он слышал о них много худого.

Но пока — тьфу-тьфу-тьфу! — проносило.

Так прошло две недели.

Через две недели он проснулся рано утром, отогнул картонный клапан у ящика, выглянул наружу — рядом парень стоит, с интересом смотрит на него. Одет в потертые модные джинсы, скроенные в виде галифе, в шелковую рубашку, обут в кроссовки. На вид лет двенадцать. А может, четырнадцать. Парень поманил Ромку пальцем:

— Ну-ка, поди сюда, малый!

Ромка подтянул штаны, сползшие во сне едва ли не на самые щиколотки и послушно вылез из ящика. Парень с интересом осмотрел Ромку:

— Интересный экземпляр!

— Чего-о?

— Да нравишься ты мне, говорю.

— Что я, жареная курица, чтобы нравиться?

Паренек положил руку на Ромкино плечо:

— Пошли со мной!

— Куда?

— Будешь моим рабом.

Что такое раб, Ромка не знал и даже никогда не слышал, но предложение показалось ему интересным, и он согласился:

— Пошли!

Так Ромка Сухарьков стал рабом.

Витек Кононов — так звали паренька-рабовладельца, и лет от роду ему было двенадцать, — Ромку угадал, он вообще имел глаз-ватерпас, сделался его хозяином. У Витька имелось обустроенное место в подвале. Подвал — это хорошо: летом прохладно, зимой тепло. О зиме Ромка пока еще не думал, но думать ведь придется обязательно.

Раньше Ромка занят был лишь тем, чтобы добыть себе кусок хлеба, к деньгам особо не стремился, брал их лишь потому, что давали, сейчас же Витек заставил его добывать в основном деньги, хлеб Витька не интересовал.