Беспредел (Современные криминальные истории) - Страница 19

Через неделю совместной жизни с Дуровым Юлька сказала ему — дело было ночью — после жарких объятий:

— Серега, ты должен выполнить социальный заказ…

— Чего-чего?

— Социальный заказ, говорю, должен выполнить. Никогда не слышал о таком? Мой личный заказ. И тогда мы оба будем богаты.

— Быть богатым — это хорошо, — Дуров засмеялся. — Что я должен для этого сделать?

— Убить мою мать.

Дуров разом оборвал смех, внимательно посмотрел на свою юную подружку, потом, потянувшись к ночнику, включил его, посмотрел еще более внимательно.

— А ты, часом, не того? — Он повертел пальцем у виска. — А?

— Вот она где у меня сидит, моя мамашка, вот где! — Юлька яростно попилила себя пальцем по горлу. — Вот где! Вот где! Вот где! Наелась я ее досыта, хватит!

От звонкого истеричного голоса Юльки Дурову сделалось не по себе, и он поспешил выключить свет.

— Ладно, — сказал он, — будет день — будет и пища. Выдастся подходящий момент — заказ выполним.

А Юльку уже трясло от злости, она лежала в постели, вытянувшись в струну, обнаженная, и крепко стиснутыми кулаками взбивала простынь:

— Не хочу, чтобы она жила! Не хочу, не хочу, не хочу!

Отступив, надо заметить, что Юлька обращалась с этой просьбой не только к Дурову. Свидетель Бекалиев Олег Куатович сообщил, что еще зимой к нему приходила Юлия Кортун, просила убрать свою родительницу. Пообещала хорошо заплатить. Бекалиев отказался.

Свидетель Миткалев Михаил Сергеевич заявил: Юлия Кортун приезжала к нему с просьбой убрать мать. Миткалев даже не стал говорить на эту тему.

В конце июня, в один из жарких вечеров, Людмила Кортун встретила у колодца старика Фомина, тот поинтересовался:

— Ну как твоя Юлька? Небось уже красавицей стала?

— Юлия по нескольку месяцев не живет дома. И сейчас ее нет.

— Да ты что? — удивился старик. — Вроде бы рано ей замуж-то.

— Не замужем она. Ушла и не живет.

— Где же она?

— Не знаю. Хотя недавно получила от нее письмо с угрозами. Грозится убить меня.

— Господи! За что?

— Дом ей мой нужен. И все, что я нажила.

— Свят, свят, свят! — Старик истово перекрестился.

Четвертого июля, в три часа ночи, Юлька разбудила пьяного Дурова:

— Вставай!

Тот недовольно завозился в постели.

— Ты чего?

— Вставай, кому сказала! — В Юлькином голосе зазвучали командные нотки.

— О-о-о-ох! — со стоном потянулся Дуров. Ему было плохо, хотелось выпить. — Ты не могла бы отложить свои дела на завтра?

— Не могла бы! Вставай! Или я ухожу от тебя!

Это было серьезно. Терять Юльку не хотелось. Дуров, нехотя, с руганью и бурчанием, поднялся.

— Пошли на улицу Пушкина! — скомандовала ему Юлька.

Дуров все понял, натянул на плечи куртку, взял нож-бабочку, отщелкнул лезвие, попробовал пальцем. С подвывом зевнул.

— А отложить это дело нельзя?

— Нельзя! — Голос Юлькин вновь, как и тогда ночью, сделался каким-то вскипевшим, истеричным, и Дуров подчинился.

Они шли по пустынным улицам своего города, и им казалось, что звуки их шагов слышат все — не только Андреаполь, но и вся Тверская область. Они слышны даже в Москве, их видят, их слышат, засекают каждый их шаг осознание одного лишь этого может остановить любого человека — любого, но только не Юльку Кортун. Она шла по улице и, сжимая кулаки, шептала про себя:

— Все, с этим пора кончать, с этим пора кончать… Надоела мне мамашка хуже горькой редьки.

На улицах ни одной машины, ни одного человека — даже жизни в Андреаполе вроде бы никакой нет — вымерла жизнь, только в нескольких местах, словно бы переговариваясь друг с другом или устраивая спевку, заливались трогающими душу трелями поздние в этом году соловьи.

Минут через двадцать Юлька с Дуровым пришли на место. Юлька обошла дом, потрогала рукой углы, словно проверяла их на прочность, сказала Дурову:

— Стань сбоку двери и прижмись к стенке, чтобы тебя не было видно из окна.

Дуров подчинился. Извлек из кармана куртки нож-бабочку, вытер о штаны.

— Я готов, — проговорил спокойно, будто врач на хирургической операции.

Юлька постучала в окно. Один раз, потом другой. Время уже приблизилось к четырем часам утра, а сон в эту пору, как известно, самый крепкий. Наконец зашевелилась занавеска, и показалось обеспокоенное женское лицо.

— Мам, это я! — крикнула Юлька. — Открой!

Ей показалось, что мать за окном облегченно вздохнула: наконец-то дочка вернулась, ведь стыдоба была какая… Юлька злорадно усмехнулась: сейчас она покажет мамашке «облегчение», сейчас та завоет благим матом.

Дверь распахнулась, мать, накинув на плечи платок, в старенькой рубашке-ночнушке показалась на пороге, и в ту же секунду Дуров, сделав резкий шаг вперед, очень похожий на каратистский бросок, ударил Людмилу Кортун ножом.

Юлька поспешно отскочила в сторону, нырнула за угол — она свое дело сделала, выманила мамашку из дома, но видеть, как ее убивает Дуров, не хотела. Юлька вообще боялась крови.

А Дуров бил и бил Людмилу Кортун. Почему-то люди, взявшие в руки нож и поднявшие его на человека, обязательно звереют. Это давно уже подмечено. Такое впечатление, что тяжелый дух свежей крови действует на них, они, опьяненные, не могут остановиться. Так и Дуров. Он не мог остановиться. Всего он нанес старшей Кортун двадцать пять ударов — бил, пока не выдохся.

В уголовном деле отмечено: «Смерть Кортун Л.В. наступила на месте происшествия в результате массивного внутреннего и наружного кровотечения с развитием шока от кровопотери тяжелой степени».

Выдохшись, Дуров тупо посмотрел на неподвижно лежащую женщину и выкрикнул хрипло, подзывая скрывшуюся за углом Юльку:

— Иди! Цыпленок сдох!

Юлька робко выступила из-за угла, отвернула голову в сторону.

— Не хочу смотреть на нее. Открой мне второй выход. Дверь там изнутри запирается на крючок.

Дуров прошел в дом, открыл дверь, Юлька бесшумной мышкой скользнула внутрь, отыскала висящий на гвозде ключ от подвала. Прихватила также несколько больших мешков для мусора, кинула Дурову:

— Запакуй… — Тут у нее что-то застряло в горле, она никак не могла выговорить слово «мать» или «мамашку». -…запакуй в них мать. Я пока пойду подвал открою.

Дуров проворно — весь хмель с него слетел — упаковал Юлькину мать в мусорные мешки, перетянул веревкой. Когда труп тащили в подвал, успели наследить и во дворе, на крыльце уже было наслежено — из убитой натекло много крови.

— Юлька, кровь придется замыть, — сказал Дуров.

— Без тебя знаю!

Нож-бабочку Дуров забросил в дровяной сарай, в гору поленьев: век бы этого ножа не видел! В дровах его никто не найдет.

Юлька проворно подхватила два ведра и помчалась на огород за водой там у них стояли бочки с дождевым НЗ. Быстро замыла крыльцо, Дуров лопатой соскреб кровь, испятнавшую двор. И оба дружно кинулись в дом, чтобы забрать драгоценности, которые мать хранила в своих многочисленных шкафах. Особых богатств не нашли — взяли лишь несколько золотых украшений, магнитофон «Атланта», «зубы» — четыре золотые коронки, сберкнижку и так называемые «правоустанавливающие документы» на дом.

— У мамашки было кольцо красивое, с синим камнем, — вспомнила Юлька. Не видел?

— По-моему, видел. На руке осталось.

Спустились в подвал, содрали с коченеющей руки перстенек с сапфиром.

— Ну, теперь все, — облегченно проговорила Юлька, оглядывая дом, теперь все это наше!

— А труп? — забеспокоился Дуров. — Труп как же?

— Пусть пока валяется в подвале. Потом что-нибудь придумаем. Может, там, в подвале, и зароем. Я всем буду говорить, что мать уехала отдыхать на курорт. Целый месяц ее никто не будет искать…

Вечером, уже в темноте, они вновь вернулись в дом на улице Пушкина, взяли еще кое-какие вещи — часть для того, чтобы сбыть, часть для личного пользования. Дуров к той поре уже сбыл золотые украшения Кортун-старшей, выручил 250 рублей. Хотя реальная стоимость украшений была, наверное, раза в четыре больше. Юлька выругала Дурова. Тот огрызнулся: