Беспощадный Пушкин - Страница 22

Сальери почувствовал зависть впервые, а значит, — дело вовсе не в его завистливости. Чувство зависти явилось только первоощущением другого состояния [выделено мною]: состояния потери равновесия из–за нарушения одного из усвоенных им законов жизни.

Сущность этого закона можно выразить формулой: «АÞВ», где под «А» подразумеваются затраченные труды, под «В» — полученное вознаграждение. Определенному количеству трудов соответствовала определенная доля и радости творчества, и сочувствия людей. Короче говоря, вполне соблюдался принцип «каждому по его труду». «АÞВ». Следовательно, «2АÞ2В», «3АÞ3В» и так далее. Пусть хоть «10В», — лишь бы сначала «10А», — и жизнь Сальери текла бы спокойно и счастливо…

Как вдруг он встретил «В», умноженное на 10, 20 или еще больше, и — что самое ужасное — при полном видимом отсутствии «А».

МОЙ КОММЕНТАРИЙ.

В 1976 году В. Резников не мог напечатать в тоталитарном социалистическом государстве мысль, что именно вследствие непомерной привязанности Сальери к социалистическому принципу «каждому — по труду» он и стал злодеем. Но думал, пока писал, что сможет. И пытался обмануть, может, сам себя: «В Сальери даже не то удивительно, что он не смог вместить феномен Моцарта, а — то, с какой бескомромиссностью он против него восстал! Едва он столкнулся с нарушением частной правды… и прямо–таки с фантастической самоуверенностью движется к цели: восстановить попранную «правду».

Пушкин свою трагедию писал тоже не в условиях свободы слова. Но ему было легче. Еще и потому легче, что он своего Сальери вывел в пору николаевской реакции в пику революционерам, которые — так уж у них водится — не могут избегнуть крайностей.

Надо только суметь увидеть в Сальери образ революционера. То, что он и признается в завистливости и не является завистником, должно наводить на иной, на принципиально–идейный разлад с Моцартом. И В. Резников увидеть это смог. Здесь не важно, что он не сумел (или не хотел) об увиденном со всей ясностью написать.

Ну, а введение им термина «первоощущение» для ощущения зависти у Сальери — это прямое подтверждение мысли, что перед нами трагедия недопонимания.

ВОПРОС.

Зачем Пушкин заставил своего Моцарта хорошо отнестись к слепому скрипачу?

ПРИМЕР.

ОТВЕЧАЕТ Д. Д. БЛАГОЙ (1967 г.).

Пушкина пленяет эта черта Моцарта. Для него она признак подлинности его гения, ибо гений вообще по самой своей природе «простодушен». В послании к Гнедичу, написанному два года спустя, в 1932 году, Пушкин также подчеркивает это. Истинный поэт подымается на вершины искусства, но вместе с тем ему близки все проявления жизни, все голоса земли. Его слух, привыкший к «грому небес», способен любовно внимать и «жужжанью пчел над розой алой», скучать «на пышных играх Мельпомены» и «улыбаться забаве площадной и вольности лубочной сцены». «Таков прямой поэт», — заявляет Пушкин. Таким был Моцарт.

МОЙ КОММЕНТАРИЙ.

В чем–то можно согласиться с Благим. В чем?

Художники плохо относятся к своим коллегам, если те исповедуют идеалы, на Синусоиде идеалов далеко отстоящие друг от друга. И хорошо — если недалеко.

И вот скажите: вылет вниз с Синусоиды далеко отстоит от ее собственно низа? — И нет, и да. И там, и там — индивидуализм. Следовательно — близко. А с другой стороны, крайний индивидуализм «вылета вниз» изрядно отличается от просто индивидуализма «низа». И художник, приемлющий и то, и другое, кажется довольно широким. Таков пушкинский Моцарт да и сам Пушкин начала тридцатых годов, лишь чуть двинувшийся на Синусоиде идеалов вверх от самого ее низа.

Обратимся теперь к привлеченному Благим стихотворению — «Гнедичу». Гнедич — переводчик «Илиады» Гомера. Об этом — в стихотворении. А идеал Гомера (мы помним по первому разделу и еще убедимся во втором) — на вылете вниз с Синусоиды, идеал сверхчеловеков: боги, герои, которым море по колено и все дозволено. Вживаясь в Гомера, Гнедич, конечно же, как бы пропитался им. И этот идеал субъективно кажется высоким относительно того, что могут себе позволить людишки. Отсюда — «гром небес» «с таинственных вершин», «пророк», «скрижали» и т. п. И отсюда же — другой как бы полюс: «тень долины малой», «жужжанье пчел над розой алой». Есть и на самом деле другой полюс — «на пышных играх Мельпомены». Мельпомена — муза трагедии. А трагедия это все–таки не от Гомера, там другие идеалы. Совсем другие. Так что — по Пушкину — там делает вжившийся в Гомера поэт, Гнедич? — «Он сетует душой». Такого нюанса не замечает Благой. Ведь поэт показан совсем не абсолютно всеядным. Как факт: людишки на своем уровне, по мере возможности тоже тяготеют к разнузданности «в безумстве суетного пира, поющих буйну песнь», а поэт «улыбается». И не чему попало, а — «забаве площадной и вольности лубочной сцены». Достаточно низкому.

Убедитесь во всем сами:

Вот так же и пушкинский Моцарт со слепым скрипачом. В них есть идейное родство: гуляки. Но все–таки широк Моцарт: по–доброму посмеяться готов над распространением этой идеологии — и в королевской опере, и в трактире. Широк.

ВОПРОС.

Зачем Пушкин сделал своего Сальери аскетом?

ПРИМЕР.

ОТВЕЧАЕТ В. СОЛОВЬЕВ (1974 г.).

Его аскетизм это не эгоистическая и не альтруистическая, но скорее идеологическая жертва. Он жертвует собой ради идеи. И он знает цену своей жертве, поэтому жертвуя Моцартом, он совершает жертвоприношение уже во второй раз.

МОЙ КОММЕНТАРИЙ.

Я согласен, что аскетизм у Сальери ради идеи. Только разве может быть аскетизм эгоистическим?

Эгоизм находится на полюсе парных оппозиций идеалов, он в самом низу нижнего перегиба Синусоиды идеалов. И сродство имеет с жизнелюбием. А самоотверженность — само–отверженность — находится на противоположном полюсе: там, где альтруизм и коллективизм.