Беспокойный возраст - Страница 78

Валентина Марковна, взявшись за голову, заохала:

— Ты и представить себе не можешь… Нет, нет, я не могу, не в силах рассказать. Идем к отцу.

Мать уже открывала дверь в кабинет Гордея Петровича. Страхов лежал на диване, опираясь спиной на высоко взбитые подушки. Нездоровая желтизна покрывала его щеки, мешки под глазами набухли, словно налились водой.

— Приехал? Ну, здравствуй, сынок. — Гордей Петрович протянул руки.

Максим наклонился, поцеловал отца. Тот крепко прижался колючей щекой к посмуглевшей щеке сына.

По глазам его Гордей Петрович угадал: его болезнь мало интересовала Максима. Он спросил жену:

— Ты сказала ему? Пожалуй, лучше я сам… Ты только не пугайся, Макс. Дело, конечно, тяжелое.

Максим почувствовал, как на него надвигается нечто грозное, непоправимое. Голос отца доносился до слуха как бы издалека:

— Дело в том, сынок, что твоя Лида сейчас в больнице… Ее нашли в лесу колхозники в бесчувственном состоянии, с очень тяжелой ножевой раной. Врачи говорят, надежды мало. Тебе нужно знать правду.

Страшные слова, точно камни, падали из уст Гордея Петровича… Максиму казалось: пол плывет под его ногами, а в глазах густеет туман, закрывая собой все — небритое лицо отца, медленно шевелящийся рот, черный диван… Но он был молод — сердце и нервы его выдержали удар.

— Как это случилось? Почему она оказалась в лесу? — хрипло спросил он.

Гордей Петрович вздохнул, отпил из поданного Валентиной Марковной стакана воды.

— Дело в том, что эти мерзавцы, как потом выяснилось, выследили ее на улице, схватили и увезли за город. Бедняжка лишь один раз, и то ненадолго, пришла в себя, назвала одну фамилию. Двоих уже арестовали на даче… — Гордей Петрович сделал паузу, тяжело задышал.

Валентина Марковна всхлипнула.

— Кто же арестован? — чуть слышно спросил Максим.

— Не предполагаешь? — встречным вопросом точно ударил сына отец.

— Гордей, может быть, не, надо? — взмолилась Валентина Марковна.

— Почему же не надо? Пусть все знает. Умел с ним дружить, так пусть знает, с кем…

— Говори, папа, — пошевелил Максим бледными губами.

— Арестованы Леопольд Бражинский и еще один… Остальных пока ищут.

— Остальных? — переспросил Максим, и глаза его наполнились ужасом. — А кто они?.. Эти бандиты?..

Гордей Петрович молчал, склонив голову. В кабинете водворилась гнетущая, точно осуждающая тишина.

И тут Максим не выдержал, склонился на грудь отца и зарыдал, как ребенок…

Свет дня, угасающие строгие краски осенней Москвы, привычный шум ее, бодрящая свежесть вечера, огни ночи слились для Максима в одну тусклую, сумрачную ленту, она точно наматывалась вокруг него и заслоняла собой весь мир. Ничего не видел, не слышал, не чувствовал он, кроме своего черного горя.

Все пережитое в этот печальный приезд в Москву промелькнуло перед Максимом быстро, как в горячем пыльном вихре.

Вот он в больнице… Холодная белизна стен, сверкание паркетных полов, сияние окон, мелькание ослепительных, как первый утренний снег, халатов. Сурово-спокойное лицо главного врача. Максим приехал в больницу вместе с матерью. Она вела его по улицам за руку, как маленького мальчика. Казалось, он совсем обезумел от горя, не замечал ни людей, ни суматошного движения, и мать боялась, чтобы его, сильного, здорового парня, не сшибли, не завертели в людском потоке.

В больнице Максим пришел в себя, лицо его вытянулось от напряженной тревоги, а в глазах застыл мучительный вопрос — жива ли? В коридоре он увидел Серафиму Ивановну, а рядом с ней круглую, как колобок, старушку. Серафима Ивановна, горбясь, сидела у окна в больничном халате. Максим сначала не узнал ее — так постарело ее прежде такое моложавое, красивое лицо. На голове ее странно топорщились сильно побелевшие волосы. Максим удивился: у Серафимы Ивановны раньше не было столько седых волос. Он робко поклонился ей, не осмеливаясь заговорить, как будто один нес вину за трагедию Лидии. Он все время твердил самому себе: «Не твои ли прежние друзья убили ее, не ты ли помогал им всем своим былым бесплодным, беспечным существованием, своим пренебрежительным отношением к тому высокому и прекрасному, к чему звала она тебя? А-а, теперь ты понял? Теперь ты все уяснил себе, а прежде посмеивался над ее книжными, старомодными, по твоему мнению, воззрениями на дружбу, на любовь. Почему ты тогда сразу не встал на ее сторону, не защитил ее своей грудью, а, наоборот, чуть было опять не сблизился с ее врагами, обманул ее?»

Серафима Ивановна взглянула на него мутными, опухшими от слез глазами и отвернулась. Она, по-видимому, думала то же, что и он. Максим все же осмелился, подошел к ней.

— Серафима Ивановна, — сказал он чуть слышно, — я приехал…

— А-а… это вы… — неприязненно взглянула на него мать Лидии. — Не пришлось вам… Не пришлось… Слишком поздно….

«Она все-все знает, — подумал Максим. — И о моей дружбе с этими выродками, и об обмане…»

— И что же? Что вы хотите от нее теперь? — почти с ненавистью спросила Серафима Ивановна.

— Узнать, как ее здоровье.

— Она без памяти… Вас к ней не пустят… Да и зачем?

Максим стоял, опустив руки. Валентина Марковна выжидающе смотрела на убитую горем женщину.

— Успокойтесь, милая, — сказала она. — Горе тяжелое, но не надо так убиваться.

Серафима Ивановна все еще не замечала ее..

— Какое горе, какое горе, — вздохнула похожая на колобок старушка и обратилась к Максиму: — Вы разве меня не узнаете? Вы же приезжали к Лидуше.

Максим смутился:

— Фекла Ивановна?

— Да, Фекла Ивановна. Коротка же у вас память.

Серафима Ивановна встала и пошатнулась. Ее хотела поддержать Валентина Марковна, но та склонила седую голову на ее плечо, и обе женщины заплакали, никого не стесняясь.

— Вы мать, вы должны понять мое состояние, — всхлипывая, говорила Серафима Ивановна. — Извините меня. Я вас не узнала… Ведь мы могли видеть наших детей счастливыми, если бы… если бы не этот ужас.

— Она выздоровеет… Она выздоровеет… — повторяла Валентина Марковна, а слезы текли по ее щекам. — И мы поженим своих деток. Обязательно сыграем свадьбу.

Максим не ушел из больницы до утра. Серафиме Ивановне и ее сестре главный врач разрешил дежурить ночь у постели умирающей. Максима, несмотря на его просьбы, к Лидии не пустили.

Она открыла глаза только к вечеру, но никого не узнала. Безумный свет дрожал в ее широких мутнеющих зрачках. Мать и тетка по очереди заходили в палату, сидели у изголовья Лидии. Потом приехал Михаил Платонович. Он сгорбился, тревожно озирался по сторонам и все спрашивал у каждой проходящей мимо медсестры: «Ну как? Ну как?» Взглянув на Максима, отвернулся. Максим так и не решился подойти к нему. Увидев молодого человека и узнав, что это жених Нечаевой, главный врач сжалился над ним и наконец позволил ему зайти в палату, не дольше чем на пять минут.

И вот Максим у изголовья своей так и не обретенной невесты. Черты милого лица и те и как будто не те: бескровные щеки запали, глаза как две глубокие ямы, синеватые веки опущены, точно глухие занавески на окнах. И только мелкие веснушки еще отчетливо выступали под глазами…

Максим вспомнил, как разглядел эти веснушки во время грозы в лесу, как Лидия тянула его к горящему телятнику спасать колхозных телят, потом вспомнил террасу во дворе Филиппа Петровича, соловьиный свист, лунный свет на посеребренной листве яблонь, робкие объятия Лидии, ощущение чистоты и молодости — всего того, что дается человеку один раз в жизни, чтобы он свято берег это до конца дней своих, — вспомнил, и слезы закапали из его глаз…

Он сделал неосторожное движение, загремел стулом, и ему предложили выйти. Так он и не услышал из ее сомкнутых уст ни одного слова, не увидел прощального взгляда…

…Ночью Лидия умерла…

Весь следующий день Максим Страхов метался по Москве как безумный — ходил по паркам и скверам, обнаруживая, что бессознательно забредал в места, связанные с памятью о Лидии. День светился над Москвой ясный, погожий. На бульварах, на солнечной стороне, нежась под теплыми лучами, сидели люди, резвились дети.