Беспокойное наследство - Страница 39

— Действительно — канцелярщина. А сами-то ваши шефы почему не отправили? Почта — она всюду функционирует.

— Это точно, сынок, — функционирует. И свои штампики ставит. А это, как сказать, нежелательно отправителю, чтобы импортный штампик на конвертиках стоял. Кумекаешь? А то прибудет в нашу красавицу Одессу эдакий, как говорится, косяк заграничных конвертиков — кому это, милый, может понравиться? А так — и штампик родной, и марочка отечественная, все, как сказывается, шито унд крыто.

— Что за книжечки?

— Ох, до чего ж ты, сынок, любознательный! Спасу нет! Да на кой ляд стану я тебе их пересказывать — содержание-оглавление, когда ты сам сможешь прочесть-насладиться!

— И все-таки?

Евген Макарович досадливо закряхтел:

— Да невинные вовсе брошюрочки. Про ридну нашу неньку Украину, про…

— Ах так… националистический опус… Понятно.

— До чего ж вы, молодые, любите всегда точки над «ё» проставлять. А того не кумекаете, что имеются в жизни нюансы-тонкости, что мысля, как говорится, изреченная — есть неправда…

— Да бросьте вы словоблудием-то заниматься! — фыркнул Павлик.

Пивторак осторожненько скосил на него глаз. Не взбунтуется? Вроде не должен… Не может… Но — все, как говорится, бывает-случается… И тогда… хлопот не оберешься… Осип-то, Осип…

Однако Павлик спокойно лежал на животе и пересыпал песок из горсти в горсть. Пивторак молчал. Павлик тоже молчал. Евген Макарович еще больше забеспокоился.

— Ну? — не выдержал он и перевалился на бок. — Чего безмолвствуешь, сынок?

И с облегчением услышал:

— А что говорить? Делать-то все равно придется. Иначе ж от вас отправки не дождешься.

— Точно, сынок. Молодец! Прав ты — в твоих это интересах. Кругом — в твоих. Ко всему другому-прочему — валюты у тебя прибавится, что ни говори — фактор…

— Это само собой, — твердо отчеканил Павлик. — А вы мне вот что скажите: об отце новости есть?

Пивторак скорбно качнул головой:

— Покуда немае.

— Так. Ну, а после этой вашей «канцелярщины» вы, наконец, меня отправите?

— А как же, сынок! — с горячностью воскликнул Евген Макарович. — До чего ж ты все-таки недоверчивый! Только это дельце — и всё. Всё! — Он сел и принялся торопливо одеваться. — А теперь, — сказал Пивторак с чуть излишней легкомысленной веселостью, — пойдем подзакусим, сынок, как сказать, подкрепим естественные силы организма…

В этот момент мокрый, облепленный песком мяч с силой бахнул Евгена Макаровича прямо в повязанную платочком от солнечного удара лысину.

И все прошло как по маслу.

Кто скажет, что теперь Евген Макарович Пивторак не имел веских оснований предаться своему любимому упражнению — сцепив руки, повертеть большими пальцами то туда, то сюда?

И снова посетил Осип Александрович Одессу. И снова состоялось рандеву: Осип Александрович — Пивторак…

На этот раз местом для свидания они избрали знакомый уже нам Пале-Рояль.

Евген Макарович явился первым. Он уселся на скамейке в центральной аллее и развернул свежую «Чорноморську комуну». В Пале-Рояле по-обычному веяло миром и спокойствием. На скамейках поодаль сидело несколько мамаш и бабушек с детьми. На ближней скамье слева громко беседовали три гражданина. Один из них, в парусиновой паре и соломенной шляпе, держал авоську со множеством мелких кулечков, среди которых как-то беспомощно торчало горлышко молочной бутылки. Его сосед, несмотря на жару, был облачен в синий, тщательно отглаженный костюм, сорочку с крахмальной грудью и галстуком-бабочкой, а на голове его красовалась пляжная шапочка с пластмассовым козырьком и надписью над ним: Tallinn. Третий, маленький чернявенький человечек в невозможно пестрой рубашке навыпуск, курил сигару. Все они были явно навеселе. Чернявый, пустив в ход все свое остроумие, издевался над приятелем с авоськой.

— Жора, — говорил он, — что я там вижу в твоей сумке? Или я сплю и мне это вовсе снится? Слушай, Вася, — хватал он за руку соседа в синем костюме, — если тебе не трудно, ущипни меня скорее за одно место. Пусть я проснусь и увижу бутылку не молока, а чего-нибудь достойного мужчины.

Вася осторожно отнимал свою руку и тщательно оправлял рукав.

— Гавриил Леонидович, — вежливо увещевал он, — Гавриил Леонидович, ну зачем эти издевательства между старыми знакомыми? Ведь Георгий Самсонович может обидеться.

— Обидеться?! Почему обидеться?! — изумленно вскрикивал чернявый. — Имеет место шутка. — Перегибаясь через колени Васи, он засматривал в лицо Георгия Самсоновича и страстно вопрошал:

— Ведь ты же понимаешь, Жора? Правда? Ведь у тебя же есть чувство юмора, Жора? Ну, скажи «да»!

Но Жора лишь молчал и виновато улыбался. Тогда Гавриил Леонидович стал требовать, чтобы Жора немедленно вытащил свою бутылку и они распили пол-литра на троих.

Дело кончилось тем, что Георгий Самсонович, все так же виновато улыбаясь, действительно вынул из авоськи бутылку молока, а потом чернявый, положив рядом с собой сигару, сорвал с бутылки крышечку-мембрану, и они, отхлебывая по очереди, опустошили бутылку, закусив плавленным сырком «Дружба», который Жора выудил из той же авоськи…

Позади Евгена Макаровича, на соседней аллее, двое парней в рабочих комбинезонах, открыв дверцу в основании фонарного столба, над чем-то колдовали.

В узком проходе с улицы Чайковского показался Осип Александрович. Медленно поднявшись по лестнице, он пошел по центральной аллее рассеянной походкой фланера. Пиджак его был переброшен через руку, на плече висел фотоаппарат — типичный курортник откуда-нибудь из Киева, Москвы или Ленинграда.

Спокойно пройдя мимо Пивторака, он приостановился в нерешительности, соображая, где бы присесть, — и выбрал место рядом с Евгеном Макаровичем. Расположился непринужденно, словно у себя на даче: повесил пиджак на спинку скамьи, раскинул руки, вытянул ноги в легких сандалетах. Прикрыв глаза, посидел несколько минут без движения, только грудь его под шелковой тенниской чуть заметно поднималась и опускалась: вдох — выдох, вдох — выдох, вдох — выдох… Полный покой и самосозерцание — ни дать ни взять йог!..

Потом йог открыл глаза, подобрал ноги и с любобытством осмотрелся. Расстегнув футляр фотоаппарата, глянул на небо, покрутил рычажки — диафрагму, выдержку, — приник глазом к видоискателю и — защелкал затвором. Его внимание привлекало все — и тыльная стена театра, и двухэтажные флигеля постройки прошлого века, обступившие Пале-Рояль, и мамаши с ребятишками… Вдруг он огорченно склонился над камерой и с досадой проговорил:

— Ай-яй-яй! Кончилась пленка! Вот обида! — он явно адресовался за сочувствием к Пивтораку. Сразу видно, общительный человек!

Евген Макарович с готовностью отложил газетку.

— Да, знаете, — сказал он, — бывает, как сказать, всегда в самый интересный момент. Ну, ничего. Никуда Пале-Рояль от вас не денется.

— Да, да, — согласился Осип Александрович. — Никуда не денется. А газета у вас сегодняшняя? Вы не разрешите мне пробежать ее?

— Ради бога! Но только ведь она по-украински…

— Это не суть важно, — сказал Осип Александрович и неприметно спрятал в карман маленький конверт, переданный ему вместе с газетой. — Я понимаю по-украински. — И он углубился в первую страницу.

Пока Осип Александрович читал, Пивторак посмотрел по сторонам, прислушался. Соседи слева травили нескончаемую баланду. Теперь они занялись излюбленной одесской темой — вспоминали своих знаменитых земляков. Какой коренной одессит может отказать себе в этом удовольствии, особенно когда попадает в Пале-Рояль, — здесь в воздухе еще витают таинственные флюиды, которые тянутся в глубь городской истории, и сама обстановка располагает поговорить «за старое».

— Ха! Что такое твой Мишка Япончик! — азартно кричал чернявый Гавриил Леонидович.