Беспамятство как исток (Читая Хармса) - Страница 113

Хармса занимал этот первый член серии существования. В "водевиле" "Адам и Ева" (1935) он предложил ироническое решение бесконечной регрессии генеалогической серии. Водевиль начинается с того, что Антон Исаакович заявляет:

Не хочу больше быть Антоном, а хочу быть Адамом. А ты, Наташа, будь Евой (Х2, 77).

Хармс пародирует здесь генерацию искусственной серии. Поскольку серия может пониматься как произведенное нами абстрагирование некоего правила, то правило может быть волюнтаристски задано:

Антон Исаакович. Это очень просто! Мы встанем на письменный стол, и когда кто-нибудь будет входить к нам, мы будем кланяться и говорить: "Разрешите представиться -- Адам и Ева" (Х2, 77).

Речь в данном случае идет о едва ли не единственно возможном способе постулирования начала генеалогической серии. Начало такой серии в принципе невозможно, а потому оно дается нам как непроницаемое, как тайна. Мишель Фуко заметил:

Серии 347

...исток делает возможным область знания, чья функция состоит в открытии истока, правда, всегда в ложном открытии из-за чрезмерности его собственного дискурса. Исток лежит в области неотвратимо утерянного, в том месте, где истина вещей совпадает с истинностью дискурса, в месте ускользающего их сочленения, которое было затемнено и в конце концов утеряно дискурсом2.

Тот факт, что генеалогический дискурс делает исток невыразимым, связан с особым мифологическим статусом первого, "адамического" слова, настолько плотно совпадающего с истиной, что оно не может быть вербализовано. Исток -это всегда область молчания.

Антон Исаакович у Хармса издевательски пародирует адамическое "первоназывание". Слово является Введенскому вместе со временем в событии, которое "наполнено посторонним содержанием", оно знак "чужого" события и ложного истока потому, что истинный исток забыт. Первослово -- это слово молчания, это слово беспамятства. Любое называние истока, называние себя первым всегда ложь.

Область первых имен для Хармса -- область забытого. В одном из текстов 30-х годов он предлагает называть своих персонажей вымышленными именами потому, что тогда, когда имена дойдут до читателя, они уже будут забыты, потеряют свое значение (МНК, 150). В рассказе "Воспоминания одного мудрого старика" прямо утверждается парадоксальная для мемуаров невозможность памяти:

Память -- вообще явление странное. Как трудно бывает что-либо запомнить и как легко забыть! А то и так бывает: запомнишь одно, а вспомнишь совсем другое. Или: запомнишь что-нибудь с трудом, но очень крепко, а потом ничего вспомнить не сможешь (Х2, 88).

Потеря памяти в данном случае прежде всего относится к генеалогии. После воспоминаний о брате старик вдруг чувствует, что кто-то ударил его по спине. Он оборачивается к незнакомому человеку, который говорит:

Да ты что? Не узнаешь что ли меня? Ведь я твой брат (Х2, 89).

Генеалогический дискурс, воспоминание о происхождении объявляются ложными по самому своему существу.

В текстах 1935 года Хармс затевает словесную игру вокруг истинного события, которое не может быть рассказано, поскольку существует вне дискурса и до времени. Такое событие -- рождение. Как только рождение вводится в дискурс, оно темпорализуется и становится заведомо фальшивым. В тот момент, когда рождение начинает принадлежать времени, дискурсу, с ним оказываются возможны любые манипуляции, допустимые с временными, числовыми рядами. Истинное событие явления на свет -- внетемпорально, оно не может существовать во времени, а потому не может принадлежать серии.

_________________

2 Foucault Michel. Nietzsche, Genealogy, History// Foucault M. Language, Counter-Memory, Practice / Ed. by Donald F. Bouchard. Ithaca: Cornell University Press, 1977. P. 143.

348 Глава 12

В одном тексте Хармс утверждает, что "родился дважды". Он строит изощренную нарративную цепочку вокруг этого немыслимого события:

Папа так разбушевался, что акушерка, принимавшая меня, растерялась и начала запихивать меня обратно, откуда я только что вылез (Х2, 79).

Ребенка по ошибке запихивают роженице в прямую кишку, а когда она требует ребенка назад, ей дают слабительного и ребенок рождается вторично.

В коротком тексте 1935 года, служащем продолжением первому, рассказывается, как недоношенный ребенок был помещен в инкубатор, откуда его вынули ровно через четыре месяца. "Таким образом, я как бы родился в третий раз" (Х2, 79).

Все эти анекдоты используются Хармсом для доказательства фундаментальной внетемпоральности, а следовательно, и несериальности первособытия. И действительно, как может сериализироваться это по определению уникальное событие -- через повторы самого себя?

3

Что означает серия для Хармса? Хармс считал, что числовая прогрессия в натуральном ряде отнюдь не ненарушима. Объясняется это тем, что каждое число в меньшей степени определяется своим местом в числовом ряду и в большей -своими "сущностными свойствами". Так, нуль, начинающий натуральный ряд чисел, это число, не являющееся числом, это негативность, по-своему отмеченная неким "сущностным свойством". И все же оно способно начинать серию. Серия, таким образом, не является совершенно однородным набором элементов.

Другой интересующий Хармса аспект серийности -- это возможность менять числа местами в серии, в прогрессии, в ряду, построенных по принципу упорядоченности. Возможность переворачивания прежде всего проецируется на самую незыблемую абстракцию порядка -- числовой ряд.

Четвертый "случай" серии называется "Сонет" и посвящен как раз "испытанию" числовой последовательности. Само название -- "Сонет" -отсылает к наиболее жесткой стиховой форме, со строго определенной системой деления на строфы и рифмовки3.

_________________

3 Робин Мильнер-Галланд заметил, что в этом "случае" 14 фраз с делением "8:6", характерным для сонетной формы (Milner-Gulland Robin. Beyond the Turning-Point: An Afterword / / Daniil Kharms and the Poetics of the Absurd / Ed. by Neil Cornwell. New York: St. Martin's Press, 1991. P. 258). Существенно, что в такой форме восьмистишие предшествует шестистишию, то есть восемь идет перед шестью.

Обращение к форме стиха здесь существенно еще и потому, что именно в стихе элементы наиболее красноречиво вступают в структурные отношения, утрачивают свою автономию. Как заметил Вальтер Беньямин, их индивидуальность становится "функцией бесконечной цепочки серий" (Benjamin Walter. Two Poems by Friedrich Holderlin// Benjamin W. Selected Writings / Ed. by Marcus Bullock and Michael W. Jennings. Cambridge, Mass.; London: Belknap Press, 1996. P. 25).

Серии 349

Удивительный случай случился со мной: я вдруг позабыл, что идет раньше, 7 или 8.

Я отправился к соседям и спросил их, что они думают по этому поводу. Каково же было их и мое удивление, когда они вдруг обнаружили, что тоже не могут вспомнить порядок счета. 1, 2, 3,4, 5 и 6 помнят, а дальше забыли.

Мы все пошли в коммерческий магазин "Гастроном", что на углу Знаменской и Бассейной улицы, и спросили кассиршу о нашем недоумении. Кассирша грустно улыбнулась, вынула изо рта маленький молоточек и, слегка подвигав носом, сказала: "По-моему, семь идет после восьми в том случае, когда восемь идет после семи" (ПВН, 357).

История кончается тем, что "мы" пошли в Летний сад и стали считать там деревья (мотив уже знакомый нам по "Деревьям" Заболоцкого), но после 6 стали спорить, какая цифра идет раньше, 7 или 8.

Мы спорили бы очень долго, но, по счастию, тут со скамейки свалился какой-то ребенок и сломал обе челюсти. Это отвлекло нас от нашего спора (ПВН, 357).

Конечно, эта история прямо вписывается в хармсовский скептицизм о предопределенности места числа в натуральном ряде чисел. 7 и 8 могут поменяться местами в соответствии с их сиюминутной соотнесенностью с определенным качеством. Но следствие такого "переворачивания" весьма радикально.

Ведь если в натуральном ряду чисел мы поставим 8 перед 7 и дальше продолжим прогрессию чисел в соответствии с "правилами", то мы получим ряд с одним нарушенным соотношением элементов: