Бесовские времена (СИ) - Страница 56

Лелио пришёл около пяти пополудни, отсидев заседание Трибунала, и пока Грациано наживлял удочки, опуская их в ров и с улыбкой наблюдая рябь над водой, рассказывал, что Федерико Гонзага, известнейший конезаводчик, предложил герцогу Франческо Марии коней на продажу, герцог Урбинский купил два десятка лошадей, и двух прислал в подарок Трибуналу. Это было кстати.

Песте вдруг задумчиво поинтересовался.

— А что, правду говорят, что отец Федерико Гонзага, Франческо Мантуанский, брат герцогини Елизаветы, умер… от французской заразы?

— Да, Калькаманьини говорил. Да я и сам слышал об этом от одного собрата из Мантуи ещё в монастыре. Франческо подхватил от одной из проституток сифилис и оказался изувечен глубокими язвами, распространявшими такой противный запах, что даже слуги бежали от него. Перед смертью он ослеп и уже не мог видеть, как его «мужская гордость» отвалилась от тела, подобно гнилому плоду… Респектабельные врачи отказались лечить хворь «в одном из самых низменных и постыдных мест тела», да и не знали, что делать, и беднягу врачевали цирюльники да мошенники, которые смешивали ртуть в чугунной ступке со свиным салом, сливочным маслом, уксусом, миррой, скипидаром и серой, как рекомендовал Парацельс. Полученную мазь втирали в язвы, которые разъедали плоть до костей. Как только не мудрили шарлатаны! Но сколько не заклеивали его язвы пластырями из дождевых червей, сколько ни привязывали мертвых цыплят к его гениталиям, через семь лет распутник умер… Да подсекай же! — Инквизитор стукнул дружка по плечу.

Песте, слушавший дружка, закусив губу, опомнился и подсёк крупного сазана. Теперь их было уже четыре.

Через четверть часа рыба была почищена, выпотрошена, посолена и обваляна в муке. Песте налил в сковороду масло.

— Ты посолил?

Чума кивнул, и осторожно положил аппетитные рыбные тушки в озеро кипящего масла. Аурелиано, отпихнув боком дружка, ножом поправил криво лежащего сазана, потом откинулся на стуле, запрокинул руки за голову и, улыбаясь, проронил.

— Господи, какое счастье…

Грациано Грандони искоса бросив взгляд на Портофино, чуть улыбнулся. Да, он понимал его. Лелио был человеком живого божественного дыхания, которому в этом мире было ничего не нужно. Он подчинялся Богу как своей высшей и последней инстанции, не знал эгоистической жизни страстей, не был рабом множества мимолетных благ, приносящих жалкую минутную радость, был вне событий и обстоятельств. Философы тщатся понять, но святые давно постигли, что полнота души есть потеря ее в Боге. Господь один обладает совершенной цельностью и дарует её отдающемуся Ему. Только у святых поистине совершенная душа. Для аскета Аурелиано эта комната была роскошной, жареная рыба — королевской трапезой, он умел быть счастливым этими Божьими дарами. Это и роднило их, но у Лелио было дело, коему он посвящал себя, а что у него, Чумы? Когда-то шутовство спасало его — но теперь стало обременять…

— Переверни рыбу, пережарим.

— Достань рюмки и бальзам, — распорядился Песте. — Ничего не пережарим, я люблю, когда хвостики хрустят.

Портофино извлек из ящика драгоценный бальзам, рюмки и поставил на стол тарелки. В коридоре послышался шорох шагов, и Песте, уже различавший шаги Альдобрандо Даноли, сразу после стука распахнул её. Граф окинул комнату отрешённым взглядом.

— Я не ко времени?

Шут рассмеялся.

— Время — вещь временная, преходящая и непостоянная, и настанет время, когда времени больше не будет, но пока мы подчинены временам и несем тягостное бремя времен, придти не ко времени нельзя, ибо всему есть своё время, а при том, что и сами мы временны, время надо ценить, — шут жестом пригласил Альдобрандо за стол. — Ведь время медленно для ожидающих, быстро для боящихся, длинно для сожалеющих и коротко для любящих. Но для тех, кто пирует, время — вечность. Кстати, сегодня последний день весны… Что с вами, граф?

— Ничего, — Альдобрандо по-прежнему смотрел отсутствующим взглядом. — Ничего…

Он напомнил Грациано Грандони пророка Иеремию — проникнутостью чем-то сокровенным, он, твёрдо ступающий на плиты коридоров и вместе с тем призрачный, сквозил сиянием нездешнего света. Аурелиано тоже смотрел на графа исподлобья, с едва скрываемым удивлением. Даноли зашёл, сам не зная зачем, с утра его снова то морозило, то бросало в жар, ему просто захотелось к людям, одиночество давило, но в замке людей было мало, те же странные сущности, что мелькали повсюду, людьми не казались, Альдобрандо смотрел сквозь них, и это ещё больше пугало его. Эти двое были людьми, живыми и осязаемыми, на них почивал Дух Божий, и сейчас они успокоили его мятущийся и больной дух. Альдобрандо отказался от трапезы, ибо не чувствовал голода, но несколько минут смотрел, как Чума переворачивает рыбу на сковороде, и эти простые движения, треск дров, обтекание пламенем потемневших головешек, легкий ветерок, струившийся из окна, запах рыбы — утешили и расслабили его.

Портофино задумчиво спросил.

— Мессир Грандони рассказал мне о ваших видениях, граф. И вы сказали д'Альвелле, что убийца — живой мертвец, внутри которого ползают смрадные черви и тихо смеется сатана…

Даноли растерянно взглянул на Портофино, заметил лазуритовую синеву пристального взгляда и пожал плечами.

— Мне так показалось. Я болен…

— Не больше, чем я. А не можете ли вы понять, Альдобрандо, что руководит этим исчадьем ада? — после того, как девица Фаттинанти ловко доказала свою непричастность к произошедшему, Лелио не знал, кого и подозревать, ведь явной ненависти к Черубине ди Верджилези никто больше не питал.

— Дьявольские откровения лживы, ваша милость, им нельзя доверять. В них порой проступает отражение истины, но искаженное и перекошенное. Я не вижу причин этого убийства, но это подлинно… не смейтесь, мессир Грандони… — Чума покачал головой, словно говоря, что и не думает смеяться, — это настоящая жертва… в этом меня, кажется, не обманули.

На лбу Чумы залегла морщина.

— То есть… Вы хотите сказать, что жертва… потому и жертва, что ни в чём не повинна? Я правильно понял?

Альдобрандо Даноли опустил глаза.

— Я не говорю, что она была чиста. Но она… жертва. Закланная овца на алтаре хладнокровной подлости. Жертвоприношение…

Портофино и Грандони переглянулись. Альдобрандо же встал и подошёл к окну. Господи, какое было бы счастье в тихом струении вечного дыхания внимать молчаливой тишине монастырских строений, как бы хотел он вечно смотреть на колеблемую ветром рябь залива… Даноли снова сковало холодом.

На поверхности реки вдруг всплыл огромный раздувшийся труп утопленника, на котором, как на плоту, снова сидели омерзительные твари с глазами диких кошек, они гребли воду черными вёслами и распевали все теми же надтреснутыми и визгливыми голосами: «Servi diaboli, servi Satanas…» В голове Альдобрандо помутилось, он со стоном рухнул на пол.

…Очнулся Даноли быстро, ощутив на губах терпкий вкус моденского уксуса, потом проступили лица шута и инквизитора.

— Там утопленник… слуги сатаны, слуги дьявола! Они утопили его.

Аурелиано и Грациано снова переглянулись, инквизитор подошёл к окну и выглянул наружу, скептически обозрев зеркальную гладь водной поверхности, абсолютно ровную, колеблемую только легкими порывами ветра, Чума платком вытирал вспотевшее лицо Даноли. Тот быстро опомнился, встал, и даже обратил внимание шута на рыбу, которую пора было снимать с огня. Ему было стыдно своей слабости, и хотя Грандони ещё раз с любезностью, в которой проступили истинный придворный такт и прекрасное воспитание, пригласил его к столу, Альдобрандо торопливо ушёл.

К удивлению Чумы, Портофино не высказал мысли о безумии их странного гостя, но твердо приказал разложить рыбу по тарелкам, и перевел разговор на предстоящий на Троицу турнир. Чума был рад, что Лелио не позволил себе никакого комментария о графе. Чуме было жаль несчастного.

Они оба с аппетитом закусывали и обсуждали шансы Чумы в поединке с Леричи, которого инквизитор не советовал дружку недооценивать, когда вдруг за окном раздался тяжелый всплеск воды. Оба сотрапезника переглянулись и поднялись: Чума легко и быстро, инквизитор неторопливо и осторожно. Впрочем, мессир Аурелиано вообще никогда и никуда не спешил.