Бесконечные дни - Страница 3

– Это здесь нужны чистые мальчики? – спрашивает Джон Коул, препоясав чресла воинственным духом и все еще прорицая угрозу.

– Да, добро пожаловать, – говорит мужчина за стойкой.

– Это вы нам? – спрашивает Джон Коул.

– Да, вам. Вы как раз то, что нужно, особенно вот ты, что поменьше. – Это он про меня. Потом, словно испугавшись, что Джон Коул обидится и потопает прочь: – Но и ты тоже подойдешь. Я плачу пятьдесят центов за ночь, каждому по пятьдесят, и выпивка бесплатно, ну, если вы пьете, и можете спать в конюшне на задворках, да-да, уютно, удобно и тепло, как кошке в лукошке. Это то есть если вы окажетесь удовлетворительны.

– А что за работа? – подозрительно спрашивает Джон.

– Работа – проще не бывает.

– А именно?

– Ну как же, танцевать. Танцевать, и все тут. Больше ничего.

– Мы не танцоры, насколько я знаю, – отвечает Джон, растерянный и сильно разочарованный.

– А вам и не нужно быть танцорами в полном смысле этого слова, по словарю, – объясняет бармен. – Тут вам не канкан.

– Ну хорошо, – говорит Джон, окончательно растерявшись в аспекте смысла, – но у нас и одежды для танцев нету, это уж точно. – И он продемонстрировал свою партикулярную диспозицию.

– Это все предоставляет заведение, все предоставляет заведение, – говорит бармен.

Плотник к этому времени приостановил работу и сидел на ступеньках лестницы, ухмыляясь до ушей.

– Пройдемте со мной, джентльмены, – говорит бармен, а скорее всего, он же и владелец, судя по тому, как уверенно он держался, – и я покажу вам вашу новую рабочую одежду.

И он прошествовал по новенькому полу в шумных сапогах и открыл дверь к себе в контору. Там на двери была надпись «Контора», поэтому мы догадались.

– После вас, мальчики, – сказал он и придержал нам дверь. – Я не забываю про хорошие манеры. Надеюсь, вы тоже обучены хорошим манерам, потому как даже грубые старатели любят хорошие манеры, еще и как.

И вот мы входим и глядим во все глаза. На длинную стойку с вешалками – будто виселицу с казненными женщинами. Потому что одежда на вешалках – женская. Платья. Никакой другой одежды не было – мы смотрели как следует, это уж точно.

– Танцы начинаются ровно в восемь, – говорит он. – Выберите что-нибудь, что вам по мерке. Пятьдесят центов каждому. И все чаевые, какие получите, – ваши.

– Но мистер… – говорит Джон Коул, словно с прискорбным сумасшедшим разговаривает. – Мы ведь не женщины. Вы разве не видите? Я мальчик, и этот вот Томас – он тоже мальчик.

– Нет, вы не женщины, и я вижу, что вы не женщины. Я это понял сразу, как вы вошли. Вы – хорошие молодые мальчики. На вывеске написано, что мы ищем мальчиков. Я бы с радостью нанял женщин, но в Дэггсвилле их нету, кроме жены лавочника и маленькой дочки владельца конюшни. Кроме них, тут все мужчины. Но мужчины без женщин чахнут. Такая вроде как печаль заползает к ним в сердца. А я хочу ее прогнать и на этом сделать немножко денег, да, сэр, на пути к великой американской мечте. Им только иллюзия нужна, только иллюзия прекрасного пола. Вы и будете иллюзией, если возьметесь за эту работу. От вас требуется только танцевать. Никаких поцелуев, объятий, лапанья и прочего. Только приятнейшее, жантильнейшее танцевание. Вы не поверите, как мило, нежно танцует самый грубый старатель. Прямо слезы на глаза наворачиваются. А вы в своем роде хорошенькие, надеюсь, вы не в обиде на меня за такие слова, особенно тот, что поменьше. Но и ты подходишь, и ты подходишь, – говорит он, видя, что в Джоне Коуле вспыхнула только что обретенная профессиональная гордость. И поднимает бровь, вопросительно так.

Джон Коул смотрит на меня. А мне все равно. Всяко лучше, чем дохнуть с голоду и ходить в мешке из-под зерна.

– Лады, – говорит Джон Коул.

– Сейчас распоряжусь, чтоб вам налили ванну в конюшне. Дам вам мыла. И нижнее белье дам, muy importante[1]. Я его привез из Сент-Луиса. Вы отлично его заполните, мальчики, отлично заполните, а после пары стаканчиков никто из моих клиентов возражать не будет. Новая эра в истории Дэггсвилля. Когда одинокие мужчины обрели девушек для танцев. И все весьма пристойно, весьма пристойно.

И мы вышли обратно из конторы, пожимая плечами, будто говоря: да, это безумный мир, но иногда и в нем везет. Пятьдесят центов каждому. Сколько раз, во скольких пристанищах, где мы пристраивались на ночлег в армейские годы – в прерии под открытым небом, на одиноких наклонностях, – мы с Джоном повторяли эти слова, снова и снова, и каждый раз хохотали. «Пятьдесят – центов – каждому».

В ту же ночь, потерянное достояние мировой истории, мистер Титус Нун, ибо таково было его имя, со своего рода мужественной стыдливостью помог нам облачиться в платья. Надо отдать ему должное, он разбирался в пуговицах, лентах и тому подобном. Он даже имел предусмотрительность побрызгать нас духами. Таким чистым я не бывал в последние три года, а может, и никогда в жизни. В Ирландии я не отличался чистотой, – правду сказать, там бедные фермеры купанья не видят. Когда нечего есть, первым делом жертвуешь жалкими потугами на гигиену.

Салун быстро наполнялся. По городу немедленно развесили афиши, и старатели откликнулись на призыв. Мы с Джоном Коулом сидели на стульях у стены. Очень по-девичьи, чинно, спокойно, мило. Мы даже не смотрели на старателей, а только прямо перед собой. Мы в жизни видали мало чинных девочек, но тут на нас напало вдохновение. Мне дали парик с желтыми волосами, а Джону – с рыжими. Наверно, сидя рядом, от шеи кверху мы были похожи на флаг какой-нибудь страны. Предусмотрительный мистер Нун напихал нам в корсажи ваты. Все хорошо, только мы босые – он сказал, что забыл купить обувь в Сент-Луисе. Может, это будет последующее дополнение. Он велел нам беречься, чтобы старатели не оттоптали нам ноги, и мы обещали. Странно, как все сразу изменилось, когда мы влезли в эти платья. Я никогда в жизни не был таким довольным. Все мои беды и несчастья упорхнули прочь. Я стал новым человеком, новой девушкой. Меня словно отпустили на свободу, как рабов после той войны, которая вскоре началась. Я был готов ко всему. Я чувствовал себя изящным, сильным, совершенным. Это правда. Не знаю, как чувствовал себя Джон Коул, – он никогда об этом не говорил. Этой чертой я в нем восхищался – умением молчать кой о чем. Он говорил много полезного. Но никогда ни слова не сказал против этой работы, даже когда она для нас печальным образом кончилась. Нет. Мы были первыми девушками в Дэггсвилле, и не худшими.

Каждый знает, что среди старателей попадаются самые разные люди. Старатели являются на место и сдирают с него всю красоту – вонючая черная грязь заполняет реки, и деревья чахнут, как поруганные девы. Старатели любят грубую еду, грубый виски, грубые ночные развлечения. Правду сказать, если ты – индейская девушка, они и тебя полюбят, только так, что тебе это совсем не понравится. Старатели являются в палаточные городки и творят непотребство. Таких насильников, как старатели – во всяком случае, некоторые, – мало где сыщешь. Среди старателей попадаются бывшие учителя, университетские преподаватели из более цивилизованных краев, отпавшие священники, разорившиеся лавочники, брошенные женами бесполезные мужья. Все сорта и градации душ, как сказал бы весовщик, принимающий зерно. Но все они приходили в Нунов салун и там менялись, сильно менялись. Потому что мы были хорошенькие девушки, зеница их ока. И, кроме того, мистер Нун за стойкой держал у себя под рукой, на видном месте, дробовик. Вы не поверите, какую свободу предоставляет американский закон владельцу салуна, когда дело касается убивания старателей. Очень большую.

Может быть, мы напоминали этим людям какую-то другую жизнь. Может быть, мы напоминали им юность и первую любовь. Мы были такие милые и чистенькие – я бы сам не отказался встретить такую девушку. Может, кое для кого из старателей мы и стали первой любовью. Мы танцевали с ними каждую ночь два года подряд, и ни разу никто из них не обидел нас ни единым движением. Это правда. Может, вам интересней было бы прочитать, что в нас тыкались неудобьсказуемым местом, или совали язык нам в рот, или хватали за воображаемые груди мозолистыми пятернями, – но нет. В том салуне собирались джентльмены пограничья. Они всю ночь накачивались виски до помрачения рассудка, они ревели песни, порой палили друг в друга из-за карточных ссор, молотили друг друга железными кулаками, но в танцах они были галантны, что твой д’Артаньян из романов про старинные годы. Свиное брюхо во время танца втягивалось, так что его обладатель напоминал уже какое-то более изящное животное. Эти мужчины мылись для нас, брились для нас и для нас облачались в свой лучший наряд, уж какой у кого был. Джона звали Джоанна, а меня – Томасина. Мы танцевали и танцевали. Кружились и кружились. Надо сказать, под конец мы стали хорошими танцорами. Мы могли вальсировать быстро и медленно. Осмелюсь сказать, что мальчиков лучше нас в Дэггсвилле не бывало. И чище нас. И красивей нас. Мы кружились в платьях, и жена лавочника мистера Кармоди (миссис Кармоди, разумеется), будучи портнихой, месяц за месяцем отпускала подолы. Наверно, не стоило кормить бродяжек – мы росли в основном вверх, а не в стороны. Может, мы и менялись, но в глазах клиентов мы были все теми же девушками. О нас шла добрая слава, и мужчины приезжали за много миль посмотреть на нас и записаться на картонки, где мы вели список партнеров. «А что, барышня, не окажете ли любезность потанцевать со мной?» – «А как же, сэр, у меня есть свободные десять минут в одиннадцать сорок пять, если желаете». – «Буду весьма признателен». Двум бесполезным мальчишкам, выросшим в грязи, никогда не жилось так весело. Нам предлагали руку и сердце, или лошадь с упряжкой, если мы согласимся пойти в лагерь с таким-то, или другие дары, которые не посрамили бы и араба в его Аравии, выкупающего невесту. Но конечно, мы знали подоплеку своей истории. Теперь я думаю, что и они тоже знали. Они так свободно предлагали нам тюремные узы матримонии, поскольку знали, что она будет лишь понарошку. Это все были аспекты свободы, счастья и радости.