Беседы с патриархом Афинагором - Страница 25

Огромное дерево православия вписывается в него как крест на карте земли. Корни лежат в Иерусалиме. Патриарх дважды ездил туда, во второй раз, чтобы встретиться с папой. В Александрии и Антиохии — первые побеги, первые выражения египетского ощущения вечности и семитического ощущения истории, в Константинополе — провиденциальное горнило, где соединяется все лучшее Азии, Африки и Европы, дабы стать вместилищем Света. Легендарный маршрут апостола Андрея из святой Земли в Византию и дальше до самой Скифии обрисовывает вертикальный стержень креста. Россия на Востоке, рассеяние Европы и Америки к западу изображают две его горизонтальные прекладины.

«Все народы хороши. Я принадлежу всем народам. Закваской человеческого единства должно быть единстство христиан».

Время патриарха строго распределено. В 8 часов утреня, до которой он работает или размышляет около часа. В 8 часов с половиной — первый небольшой завтрак. До десяти часов он принимает своих сотрудников, узнает новости, делится впечатлениями от них. От десяти до часу дня дверь его открыта для всех. После обеда (и летнего послеобеденного сна), патриарх работает в своем рабочем кабинете. Вся почта, а также и счета проходят через его руки, ибо он авторитарен и скрупулезен. В пять часов — вечерня. Затем в течение часа он подписывает бумаги. Короткий обед с одним или двумя друзьями. По вечерам чтение. Ныне патриарх не поглощает книгу за книгой, он довольствуется просмотром того, что ему посылают, рискуя задержаться лишь в том случае, если наталкивается на мысль острую, близкую к жизни. Газеты, напротив, привлекают его все больше и больше, ибо они рассказывают о текущей жизни во всех ее формах: религиозной, политической, научной. Патриарх же все больше стремится понять сегодняшних людей, чтобы на их языке передать им радость бытия Божия.

Это страстное желание познать человека так наглядно проявляет себя тогда, когда после дневного завтрака патриарху приносят почту. Он распечатывает ее сам с каким–то явным удовольствием в пальцах, не переставая между тем беседовать со своими гостями. «Уже пятьдесят восемь лет я распечатываю почту с неизменным любопытством и даже с неизменной радостью. Корреспонденция: отличное слово! Все эти послания говорят о том, что человек по сути своей природы жаждет любить и быть любимым».

Когда вечером он неторопливо едет по улицам Стамбула, то видишь его радость — радость быть человеком среди людей. Работа окончена, толпа обретает свой восточный вид, она предается ленивым развлечениям, в которых есть что–то примитивно созерцательное. 132

«Радость — первое право человека», — говорит тогда патриарх, сочетая таким образом «Декларацию прав» с ясновидением духа. «Радость — имя Божие». «Имя Божие — радость».

В нем ощущается необычайная потребность в деятельности, как будто он все хочет сделать сразу. Во время беседы он не только уступает искушению распечатать почту, но и тогда, когда порой ему приносят доклад, или досье, он проглядывает его на месте и кладет в стопку бумаг, которая вырастает по правую руку от его кресла, или же подписывает письмо или какое–то решение. В течение всего этого времени он полностью владеет беседой, помнит о каждом из своих собеседников, готовит подарок для ребенка или отыскивает для своего старого келейника деньги на телеграмму.

«Для меня все можно выразить одним словом: я нападаю, всегда нападаю. Но не на людей, а непосредственно на свою цель. Как только эта цель выбрана, я знаю, что нужно идти на жертвы. Я знаю также, что нужно уметь быть терпеливым. Когда я проигрываю сражение, я не застреваю на этом, не ломаю голову себе: виноват — не виноват. У меня нет такого слова: к несчастью. Я всегда атакую».

Но он умеет испытать настоящую радость и от запаха жасмина, и наблюдая за полетом птиц, когда в конце дня они уходят в открытое море, или вдруг прервав беседу в саду, чтобы понаблюдать за той сложной работой, которой заняты муравьи. В Халки он приобрел кусок земли неподалеку от школы, где находится неиссякаемый источник. Это позволило ему оросить парк, окружающий школу, и еще более украсить ее. И можно видеть, как с непокрытой головой, подоткнутым подрясником он любовно ухаживает за своим садом.

Он умеет и все разом отодвинуть, чтобы целиком отдать себя тому, кого он принимает. «Он во всем преувеличивает», — с улыбкой сказал мне один из его друзей. Он не столько преувеличивает, сколько полностью выражает себя на том языке жестов Востока, который мы настолько утратили, что нам понадобились психодрамы, хэппенинги с их сомнительными пароксизмами, чтобы мы могли осмелиться выразить ими всю нашу сущность. Патриарх идет прямо навстречу другу, целует его, прижимает его голову к своему плечу, властно берет его за руку, и тогда чувствуешь, если оставить в стороне «фрейдо–марксистские» пошлости, как это хорошо — иметь отца. Посмею ли сказать? — отца и мать, ибо в патриархе есть не только отцовская мужественность, но и материнская нежность, то «благоутробное милосердие», о котором говорит Библия.

В особенности он умеет смотреть другому в глаза, и таким образом находить его или встречаться с ним вновь. Смотреть не на черты лица, но всматриваться взглядом во взгляд, в его сокровенную суть, ибо он; умеет жить с радостью от присутствия другого, с радостью, возвещающей, что двое едины в Боге.

Двигаясь непрестанно вперед, он сохраняет и нерушимое, незыблемое ощущение тайны. Все представляется ему удивительным, чудесным: самые простые вещи, но в особенности чье–то лицо, чье–то присутствие. Он идет навстречу чуду. И чудо вдруг происходит. Великие дела Божий продолжаются. «Бог наш есть Бог чудес».

«И когда ситуация уже полностью не в нашей власти, нужно положиться лишь на милосердие Божие. Тогда страх исчезает. Остается лишь упование».

Каждый день он читает главу из Евангелия. Евангелие научило его тому, что непостижимый Бог — это тайный друг, и что в мире имеет смысл только любовь. Но «если все позволено, не все полезно», — говорит Апостол. Патриарх подчиняется всей строгости правил монашеского Типикона. «Я отчасти монах Халки, отчасти Афона, отчасти Мони Петраки, что в Афинах». Я наблюдал, как в течение двухнедельного Успенского поста он ел за каждой едой лишь постную тарелку супа и несколько маслин, тогда как общее меню на Фанаре включало также помидоры, картофель, фрукты. И ничего не пил, кроме воды. И не пил ничего по средам и пятницам (аскеты придают особую важность «сухому посту»). «Единственная вещь, без которой мне трудно обойтись, — признался он мне, — это растительное масло».

И при этом мирном принятии монашеских правил, которые он не налагает на других и не всегда одобряет, он стал человеком свободным и цельным.

После болезней своей молодости, он становился все здоровее и здоровее. Чем старше он становился, тем крепче себя чувствовал, говорил он мне. «Но теперь я слишком стар».

Теперь он чувствует себя всегда готовым ко сну. «Как только я кладу голову на подушку, я засыпаю». Однако он спит мало, и сон его быстро прерывается. Ночью он прохаживается по саду. Заходит в притвор храма. «Перед иконой Богоматери я зажигаю две свечи, одну за живых, другую за умерших». И он молится — «То, что я Ей говорю, то, что Она мне отвечает, какими словами это передать?»

Аскеза, не крайняя, но собранная и «средняя», согласно Типикону, молитва долгих византийских богослужений, упование и удивление соединились в нем гак, что сон всегда полон сновидений. Освобожденное от всех богоборческих сил, бессознательное и его образы стали вестниками Божиими. «Я вижу много снов, — сказал мне патриарх. — Каждый раз, когда меня донимает трудная проблема, решение приходит ко мне во сне». Иногда они становятся знаками предупреждения. В августе 1968 года Афинагор I страстно желал отправиться в Москву, чтобы завершить большое паломничество, посвященное православному единству, которое он предпринял осенью. Но обещанное приглашение запаздывало. «Теперь я знаю, что не поеду в Россию, — сказал он мне утром. — Мне снилось, что я приглашен туда и уже готовлю свое послание патриарху Алексию. Но внезапно все смешалось таким образом, что я понял, что ничего этого не случится». Образы, посещающие его во сне, часто открывают ему свой смысл: ему снилось, как папа и он с муками карабкались по двум склонам горы, на вершине которой находилась евхаристическая чаша, Святой Грааль. Во всем этом патриарх до мозга костей остается греком. Греки всегда любили сны, и языческое гадание по снам нашло место и в византийском христианстве. Но следует указать и на чисто библейскую традицию сновидений. Септуагинта переводит словом «экстаз» еврейское слово, обозначающее «сон» Адама, во время которого Создатель сотворил женщину. И старые монашеские истории нередко говорят о видениях «в экстазе», т. е. сне, очищенном, пропитанном молитвой, ибо молитва должна мало–помалу проникагь в него, очищать от злых сил, открывать свету: «Аз сплю, но сердце мое бдит».