Бес в серебряной ловушке - Страница 122

– Увы, брат Ачиль, мне нечего противопоставить вашим справедливым обвинениям. Юноша, поначалу тронувший меня своим увечьем, оказался лжецом и проходимцем. Посещая одну из моих послушниц под видом чтения Евангелия, он вел с нею неподобающие речи. Сегодня же случилось поистине страшное. Он покусился на честь несчастной девушки прямо в монастырском саду.

Доминиканец подался вперед:

– Где негодяй?!

Настоятельница выпрямилась в кресле:

– Изгнан с позором и строгим запретом даже ступать на наше крыльцо. Девица же подвергнута строгой епитимье и будет содержаться в посте, молитве и уединении до той поры, покуда я не решу, что она готова вернуться к своим обязанностям в госпитале.

Лицо брата Ачиля исказилось:

– Изгнан?! Вы просто отпустили нечестивца, что заслуживает наказания по всем законам церкви? Это неслыханно, мать Доротея. Извольте немедля послать за девицей!

Однако монахиня твердо отсекла:

– Наложенная епитимья не может быть отменена. Я не состою у вас в подчинении, брат Ачиль, и не обязана отчитываться перед вами в принимаемых мной решениях. Я возглавляю это заведение, дабы врачевать недужных и заботиться о своих подопечных, а не для того, чтоб перевоспитывать похотливых юнцов.

Несколько секунд доминиканец тяжелым взглядом смотрел в бестрепетное лицо настоятельницы. Затем же сухо распрощался и вышел. Шагая к дверям госпиталя, брат Ачиль все еще слышал это пренебрежительное: «Я не состою у вас в подчинении».

Что ж, похоже, пришло время дать доносу законный ход…

Проводив визитеров, настоятельница отвернулась к распятию и перекрестилась, а гневное разочарование стекло с ее лица, уступая место задумчивости.

…Джузеппе ввели в ее кабинет, будто преступника, еще не смывшего с рук свежей крови. Сестра Фелиция голосила, что тот обесчестил Паолину прямо в саду у всех на глазах, слышались обрывки молитв, пораженные восклицания – словом, госпиталь все больше грозил обратиться в разворошенный медведем улей. Мать Доротея, обычно мягкая, без церемоний ударила по столу ладонью.

– Прекратите гвалт! – сухо велела она. – Джузеппе, подойди.

Юноша хладнокровно шагнул вперед. Настоятельница всмотрелась в его лицо, но не нашла в нем ни злорадства, ни смущения, ни иных чувств, что пристали бы сейчас возмутителю спокойствия. Лишь сжатые челюсти выдавали то ли волнение, то ли упрямство.

Мать Доротея поднялась из-за стола и сухо произнесла:

– Джузеппе, позволяя тебе войти в эту обитель, я понадеялась на твою порядочность. Я редко ошибаюсь в людях, но теперь вижу, что и меня можно провести. Отвечай, правда ли то, что ты попрал оказанное тебе доверие и оскорбил самую юную из моих подопечных?

– Правда, – так же спокойно отозвался юноша.

В группке монахинь, толпившихся на пороге, снова послышался ропот. Настоятельница взмахнула рукой, отсекая шум:

– Ты не отрицаешь… – Это прозвучало осуждающе, но в голосе матери Доротеи засквозила нотка замешательства. – Однако я не судебный пристав, и мое дело – язвы души. Твоему проступку должны быть причины. Изволь объясниться.

Джузеппе помолчал, а потом ровно ответил:

– Я готов. Но прошу вас о беседе наедине.

– Вот еще, возомнил о себе! – фыркнула сестра Фелиция, но настоятельница приподняла бровь:

– Постыдись, сестра. Даже осужденные на смерть имеют право на тайну исповеди. Оставьте нас.

Разочарованные монахини потянулись к двери. Возмутительная выходка мальчишки весьма разнообразила утомительные будни госпиталя, и некоторые сестры сочли обидным то, что их лишают подробностей. Когда за последней из женщин захлопнулась дверь, мать Доротея обратилась к юноше:

– Я слушаю тебя, Джузеппе.

Но тот лишь покачал головой:

– За дверью притаились два человека, я слышу их дыхание.

Настоятельница едва сдержала усмешку и, подойдя к двери, резко распахнула ее: по коридору с нехарактерной для служительниц церкви суетливостью удалялись две спины. Снова закрыв дверь, мать Доротея обернулась:

– Теперь ты можешь говорить. Мы одни.

В бесстрастном лице юноши что-то дрогнуло. Джузеппе снова шагнул вперед и вдруг упал перед настоятельницей на колени.

– Матушка Доротея, – зашептал он лихорадочно, – умоляю, выслушайте меня. Мне не к кому больше обратиться за помощью. Да, я виноват в том, что произошло в саду. Я еще очень много в чем виноват. И что бы вы ни думали сейчас обо мне – я хуже, чем вы думаете. Меня преследуют какие-то люди. По справедливости или нет – неважно. Важно то, что они ни перед чем не останавливаются, чтобы добраться до меня. И то, что случилось с Паолиной… то, из-за чего она попала сюда, – это тоже из-за меня. Я, болван, решил, что здесь ей ничего не грозит, а сам навлек на нее новую беду. И я боюсь, что Паолина снова заплатит за то, что я без конца попадаюсь на ее пути. Умоляю вас, матушка, защитите ее! Вышвырните меня отсюда возможно громче, чтобы кто угодно поверил: я больше тут не появлюсь. Спрячьте Паолину от чужих глаз, чтобы до нее не сумели дотянуться! Клянусь, я не стану искать встреч с ней! Я очень перед ней виноват, хотя видит бог, я никогда не желал ей зла!

Он что-то еще говорил, но на голову его вдруг легла ладонь.

– Тише, Джузеппе, успокойся, – проговорила мать Доротея, – встань. Не скажешь ли, что за опасность тебе грозит? Быть может, я сумею помочь и тебе?

Пеппо медленно поднялся с коленей:

– Нет, матушка. Благодарю вас. Но это мое дело.

Настоятельница долго смотрела в лицо юноши. Отчего-то она снова верила ему, хотя давно уже не впечатлялась чужим красноречием.

– Вот что, Джузеппе, о Паолине не беспокойся. Я оповещу всех, что за твое беспутное поведение запретила тебе появляться в госпитале, а на Паолину наложу епитимью, и она не сможет общаться ни с кем извне, а значит, и к ней никто не приблизится. Если же я увижу, что кто-то настойчиво ищет с ней встречи, то отправлю Паолину в монастырь, а там до нее не дотянется и сам дож. И, Джузеппе… Не забывай, здесь не тюрьма и не судебная палата. Любой попавший в беду может искать тут заступничества или укрытия. Если они понадобятся тебе – двери открыты, невзирая ни на какие обстоятельства. А теперь мужайся. Раз все так серьезно, сцену твоего изгнания нужно отыграть гладко.

Пеппо только кивнул:

– Я готов.

Все это с ним уже случалось. Он много раз слышал рокот любопытно-осуждающего шепота, отдельные всполохи угроз и оскорблений, чувствовал укусы взглядов, роем слепней вьющихся вокруг.

Но сегодня все было иначе. Сегодня, когда он шел, нарочито ссутулясь, к воротам госпиталя меж монахинь и пациентов, вышедших во двор на шум, каждый выкрик отвращения, каждый укол брезгливого взгляда был наградой, подтверждая, что его поспешный и рискованный замысел удался.

Надежные стены богадельни и покровительство матери настоятельницы сумеют укрыть Паолину от беды, которую он ведет за собой по пятам. Он больше никогда не встретится с ней и не сможет ей навредить.

Никогда больше… Это внезапное осознание неожиданно впилось куда-то под дых, словно тычок раскаленной кочергой. Но Пеппо не успел сглотнуть эту боль – в спину ударил брошенный кем-то камень. Рокот голосов взметнулся и забурлил меж колонн двора, послышалась ругань, и тут же новый камень рассек щеку. Пеппо не обернулся и не ускорил шага. Он лишь с вызовом распрямил плечи, уже готовый к новому удару. Но откуда-то сверху донесся жесткий голос матери Доротеи:

– Постыдитесь! Здесь дом призрения, а не лобное место! Дайте дорогу!

Этот резкий окрик возымел действие, и двор погрузился в тишину. В этом знойном безмолвии, потрескивающем от десятков напряженных взглядов, Пеппо дошел до выхода из двора и спустился с крыльца, слыша, как позади него шелестят десятки ног. Многим из этих людей трудно было ходить. Но еще труднее было удержаться от искушения следовать за чужим несчастьем или позором, жадно глотать чужие слезы, упоенно вдыхать чужой страх…