Бес искусства. Невероятная история одного арт-проекта - Страница 3

Однако Валя, вместо того чтобы обнять товарища, вдруг засопел, как еж, и вскочил. Тяжело переваливаясь, он подбежал к «Арлезианке» и прикрыл ее своей широкой спиной.

– Не подходи! – взвизгнул он. – Не смей, слышишь! Не подходи к искусству, Беда! Винсентом тебя заклинаю!

– Кем-кем? – изумился Мухин. – Валька, да ты чего?

Валя Пикус был актуальный художник поневоле. Не жажда славы, не авантюризм и не врожденный протестный потенциал заставляли его регулярно совершать поступки, которые милиция квалифицировала как мелкое хулиганство, а продвинутая арт-критика приветствовала как новое слово в искусстве перформанса. Причина была куда печальнее. Дело в том, что Валя с раннего детства страдал так называемым синдромом Стендаля – довольно редким заболеванием, которое встречается только у остро чувствующих красоту людей. Этот проклятый комплекс назвали в честь французского писателя, автора романа «Красное и черное», с которым якобы случился обморок при виде фресок Джотто. Валин случай был куда тяжелее: у него обмороками дело никогда не ограничивалось, а приступ мог начаться не только от итальянской Мадонны, но даже от отечественного протодьякона с красным носом, если его нарисовал Илья Ефимыч Репин.

Стендалевский комплекс обнаружился у Вали в три года, как гениальность у Моцарта. Однажды Валин папа, старший инженер с художественными запросами, принес домой купленную в комиссионке картину без подписи. На ней была изображена залитая солнцем поляна в березовой роще.

Картину рассматривали всей семьей.

– Сколько воздуха! – выдохнула мама.

– Пленэра, – солидно поправил папа.

– А березки-то как живые, – осторожно сказала мама.

– Школа Куинджи, – кратко пояснил папа.

– И куда мы ее повесим? – вздохнув, спросила мама.

Папа прошелся с картиной в руках по квартире, примериваясь к пустым местам на стенах, и остановился возле супружеского ложа.

– Сюда! – решил он. – Тащи гвозди!

Как только глава семьи водрузил картину над кроватью и выровнял ее по рисунку обоев, в родительскую спальню влетел маленький Валик. Радостно вереща, он бросился к отцу. Папа подхватил его, поцеловал, а затем поднес вплотную к картине.

– Смотри, Валечка, что это?

Валя не ответил. Не отрываясь, как завороженный, он вглядывался в солнечную лужайку.

– Березки, – принялся объяснять папа. – Как на даче у нас, помнишь? А за березками – зайчики спрятались. И мишки. Вот такие…

И папа зарычал – довольно убедительно для инженерно-технического работника. Валик задрожал. Лицо его исказилось страданием.

– Не пугай ребенка, – сердито сказала мама, отбирая Валю. – Нет там никаких мишек, Валечка, не бойся. Мишки у Шишкина, а это школа Куинджи.

Но ребенок не слушал. Он вывернулся из маминых рук, взобрался на кровать и уткнулся носом в полотно, будто пытаясь что-то разглядеть на лужайке. Потом повернулся к родителям. В глазах у него стояли слезы.

– Фыфкин, – сказал Валя и вдруг мелко пукнул.

С тех пор все и пошло.

Попав в помещение, где висело или стояло произведение искусства, Валя сразу начинал мелко дрожать, бормотать бессвязные слова, а потом стремительно совершал перформанс. Все картины из папиной коллекции пришлось убрать на антресоли. От уроков рисования – сначала в детском саду, а потом в школе – его освободили по состоянию здоровья. Доктора считали, что комплекс неизлечим, и предписывали строгую изоляцию от мирового культурного наследия. Никаких музеев, никаких театров, никаких передач «Выставка Буратино» по телевизору. Впрочем, один психотерапевт, который придерживался метода лечения подобного подобным, попробовал заставить Валю рисовать. Эффект оказался ошеломляющим. Мальчик не смог изобразить ни маму, ни папу, ни даже кошку задом, но зато из-под его танцующей кисточки стали одна за другой вылетать абстракции такой экспрессивной силы, что им позавидовал бы сам Джексон Поллок. Однако ни родители, ни доктор про Поллока никогда не слышали. Они страшно испугались разноцветной мазни и навсегда отобрали у Вали краски.

Врачи утверждали, что содержание картины при Валиной болезни совершенно не важно. Однако сначала сам подросший Валя, а позже и заинтересовавшиеся им лица подметили определенную корреляцию между жанром произведения искусства и реакцией на него Валиного подсознания. Морские виды вызывали у него непроизвольное мочеиспускание, жанровые сценки – тошноту и рвоту, от пейзажной живописи волосы его поднимались дыбом, – и все это на фоне слезоотделения, икоты и сильнейшей дрожи. От этих трех проявлений чувств Валя не мог удержаться при виде любого полотна, сделанного рукой мастера. А вот репродукции и копии, даже самые точные, таких сильных эмоций не вызывали – от них он лишь слегка подрагивал. Что же касается абстракций, то к ним Валя оставался равнодушен. Но самое странное в этой болезни было то, что все актуальные шедевры, изготовленные с начала шестидесятых годов и до сего дня, вызывали у Валиного организма прямо противоположную, антистендалевскую реакцию: от них ему становилось спокойно и тепло.

В школе Валя учился без всякого интереса: в учебниках было слишком много противных иллюстраций – и к моменту выпуска совершенно не представлял, что будет делать дальше. А между тем пришла пора задуматься об этом всерьез. Папа с мамой были немолоды и накануне больших перемен вышли на пенсию. Как только грянула эпоха первоначального накопления, родительские сбережения бесследно испарились. Жить стало не на что, семье грозил голод, пришлось продавать картины. Тяжко вздыхая, папа полез на антресоли, извлек оттуда покрытую пылью поляну в березовой роще и повлекся в антикварный магазин. Надо ли говорить, что купленная пятнадцать лет назад картина без подписи – та самая, пробудившая в Вале дремлющего Стендаля, – была опознана экспертами как этюд кисти Ивана Иваныча Шишкина. Вернувшись из магазина со сказочной суммой в пятьсот долларов, папа призвал к себе сына и, задумчиво глядя на него, спросил:

– Сынок, а ты не хочешь прогуляться тут… ну, в одно место? Картинки посмотреть.

– Да ты что?! – ужаснулась мама. – Ты смерти ему желаешь?

– Нет, – ответил папа, – хочу только одну вещь выяснить. Мы ненадолго.

Валя совсем не желал смотреть картинки. Но во взгляде отца была такая смесь страха перед судьбой и надежды на лучшую жизнь, что он молча кивнул.

Антикварным магазином «Бронзовый век» владел Иосиф Бурмистров, трижды судимый при советской власти за распыление национального художественного достояния. Впрочем, к описываемому моменту никто не признал бы в нем рецидивиста. Это был добродушный лысенький толстячок с поросячьими глазками. К старым мастерам Иосиф относился как к своим благодетелям и всегда называл их по имени-отчеству.

Рассказ о чудо-ребенке он выслушал недоверчиво, но тем не менее выставил на стол небольшую картинку для эксперимента.

– Вот, – сказал Иосиф, – знакомьтесь. Илья Ефимыч. Со справкой.

На картине две бабы в платках жали рожь. Валя спокойно изучал ее минуту-другую. На лице его ничего не менялось, только пальцы чуть подрагивали.

– Она не настоящая, – сказал он наконец. – Это не Репин.

– Да что ты такое говоришь, мальчик?! – подскочил на месте Иосиф. – Это самый настоящий Илья Ефимыч. Я же объясняю – у нас справка есть. Из-за этой картины уже трех старух убили, а ты говоришь – не Репин.

Валя не стал спорить. Он поднялся и молча прошелся по залу, осматривая висевшие на стенах полотна. Пару раз останавливался и вздрагивал, а в самом дальнем углу вдруг застыл и, уткнувшись носом в холст, принялся разглядывать совсем непритязательный этюд. На нем на фоне заката легкими ударами кисти был намечен могучий дуб.

Валины губы скривились.

– Фыфкин, – произнес он совсем по-детски и мелко пукнул.

Через неделю Бурмистров, собрав консилиум из трех докторов искусствоведения, получил заключение о фальшивом Репине и о настоящем «Фыфкине». А еще через день, к радости папы и страшному огорчению мамы, Валя был приглашен в «Бронзовый век» на высокооплачиваемую должность эксперта-оценщика.