Берта Берс. В сетях шпионажа - Страница 18

Марью Николаевну нашли в ее будуаре.

Она спала, не раздеваясь, на диване.

Только шубку на лисьем меху сбросила подле дивана на пол.

Видимо, она едва добралась до дивана, так ей хотелось спать, и даже не подложила под голову подушки.

Галоши остались на ногах.

Горничная объяснила, что сегодня барыня приехала домой около десяти часов вечера и была какая-то странная.

На вопрос девушки повторяла только:

— Ах, оставьте меня в покое! Я хочу спать!.. Спать, спать!..

За последние дни, по словам горничной, с барыней было неладно: она слишком много спала, мало говорила, иногда без причины плакала или смеялась. В 11 часов ночи ежедневно уезжала и возвращалась во втором. Детьми почти не интересовалась. Через день ездила на свидание с барином.

Разбудить барыню представлялось очень трудным делом. По телефону вызвали полицейского врача. Но и его ухищрения не помогали.

— Сон похож на летаргический или… гипнотический. Если искусственно прервать такой сон, можно сильно повредить спящей. Надо ждать, пока она сама не проснется…

— Ждать! Да ведь сейчас каждая секунда дорога! Несомненно, все нити преступления в ее руках! — воскликнул следователь. — А вы говорите, ждать!

— Если сейчас грубо разбудить, можно так повредить ее психику, что она все равно ничего не вспомнит, ничего не скажет… Она будет как сумасшедшая, если не сойдет на самом деле с ума!

— Я не могу ждать! Я должен идти по горячим следам… Будите! Я требую!..

Марья Николаевна странно улыбалась, что-то мычала, позевывала и снова засыпала, несмотря на все меры.

Даже не поморщилась, когда к носу ее поднесли флакон с нашатырным спиртом.

— Вот дурацкое положение! — горячился следователь.

— В первый раз мне приходится видеть, что преступники не скрываются, не бегут, а, напротив, лежат без движения…

Он подошел к телефону и соединился с тюрьмой:

— Удалось ли добиться чего-нибудь?

— Очевидно, настоящий преступник — не эта женщина…

— А кто же, по-вашему?!

— Тот, кто ее усыпил…

— Вы думаете, что дело не обошлось без гипнотизера?.. Что же это вы, в кинематографе драму вспомнили, или…

— Я вам повторяю совершенно серьезно: г-жа Гроссми-хель загипнотизирована и, судя по словам горничной, уже больше недели находится под влиянием чьей-то чужой преступной воли.

— Пожалуй, вы правы. Тюремные надзиратели утверждают, что при ней всегда находился какой-то старик…

— Это и есть профессор черной и белой магии… Он и является сообщником Гроссмихеля по побегу.

— Но как же он не боится, что, проснувшись, его жертвы не выдадут его?..

— Он внушил им полное забвение всего происшедшего.

Последние три дня перед побегом Берта не теряла даром. Во-первых, она по мальчишески остригла свои дивные волосы и спрятала их под седым париком.

Чтобы привыкнуть к парику, она совсем не снимала его: даже умывалась и спала в нем. Парик действительно сидел идеально.

Идеально изучила она и грим старости. Интересная бледность и изящная худоба ее лица превращены были в желтизну и истощенность старости.

Она сделала черными, как у татарок, зубы, чтобы не выдали ее молодости и красоты их сверкающие жемчуга.

Она целые дни практиковалась в старческом шамканье, надо привыкнуть настолько, чтобы даже спросонья не заговорить своим голосом.

На молодую женщину в дороге будут заглядываться. А кто польстится на такую безобразную старуху! Будут сторониться, — от старухи всегда сторонятся, от нее пахнет могилой.

Изучая свой грим и костюм в совершенстве, Берта до мелочей обдумала костюмы своих спутников.

Фридрих до тюрьмы носил эспаньолку. В тюрьме отрастил широкую, холеную бороду. Следовательно, у него не должно быть ни эспаньолки, ни бороды. Надо принести все для моментального бритья. У Фридриха слишком много знакомых по клубу, его дело чересчур громко, и за ним, конечно, будут гнаться по пятам. Лицо его надо или целиком забинтовать, или заменить гуммозным пластырем: будто вспыхнула керосинка и его обварила, или любовница серной кислотой облила.

Непременно надо, чтобы от повязки пахло йодоформом; такого весь вагон сторониться будет.

Действительно, мало удовольствия сулила перспектива провести ночь в одном купе с этой парочкой: ведьмой-ста-рухой и ее обезображенным сыном. Два офицера, которым выпала на долю эта честь, дали кондуктору по целковому, чтобы только он их перевел в другое отделение вагона. Зато какой-то еврей в длиннополом лапсердаке и с пейсами — тип, которого в Петрограде и не сыщешь — увидав, что господа офицеры освободили место, с оглядкой вошел в продушенное йодоформом купе:

— He разрешит ли почтенная госпожа… Я вас не обеспокою?..

— Меня-то не обеспокоите… Мне все равно… А вот только вы несчастного сынишку бы не обеспокоили…

Еврей с сокрушением поглядел на мумию:

— Что это?.. Уж не немецкое ли зверство?..

— Да уже лучше было бы, кабы его немцы так отделали… А то ведь стыдно сказать, — с бабой воевал…

— Пхэ…

— Девица одна… приревновала мальца, да серной кислоты ему в лицо и плесни.

Берта умышленно говорила громко и грубо, чтобы весь вагон слышал, что она с евреем только что познакомилась, и чтобы весь вагон знал, какого несчастного везет она с собой.

— Далеко едете?

— До Варшавы. А вы?

— А через почему нет?

— В Петрограде у докторов были… Консилиум…

— Консилиум… Значит, опасно…

Забинтованный почти не шевелился и слабо стонал.

Еврей поудобнее разместился и замолчал.

Поезд двинулся.

Берта ликовала. Вся ее комбинация удалась как по нотам. И он, и она спасены! дут на родину!..

Сквозь старушечий грим проступил молодой необузданный восторг.

Только бы отделаться от Таубе. Вон он сидит, одетый и загримированный евреем, и пожирает ее влюбленными ревнивыми глазами.

Пока Фридриха не было, Таубе не знал, что такое ревность. С легким сердцем он увозил его из тюрьмы в своем автомобиле, переодетого в платье Наташи. В автомобиле же, полный благожелательности, он помог ему переодеться в мужской костюм.

Но едва переступил Фридрих порог радиотелепатического института, как у несчастного Таубе оборвалось сердце.

Берта, забыв, что на ней грим и костюм старухи, кинулась на грудь Фридриху и затрепетала, не сдерживая себя от голодной страсти.

Фридрих тоже соскучился по своей возлюбленной, но в этом виде не мог признать своей Берты, не мог вызвать ее очаровательных черт лица и не мог ее поцеловать, так как это испортит грим.

Он нежно отстранил ее от себя, пожал горячо ее руки и заторопился.

— Ну, нечего время терять, бриться, бинтоваться и — на вокзал. Таубе — живо бритву и мыло!

Таубе не привык, чтобы им командовали.

Таубе не думал, чтобы сцена бурной радости, которую не скрыла Берта, так ударит его по нервам..

Острый припадок ненависти охватил его, но он проглотил обиду и беспрекословно стал исполнять приказания человека, который держался, как начальник.

…И вот они едут втроем.

Берта мечтает о том, как бы отделаться от гипнотизера. Со временем он еще пригодится ей.

А теперь… этот ревнивый взгляд ястреба, который гложет ее и который так не идет к добродушному гриму старого еврея, каким он должен казаться в дороге.

Нет, теперь в гневе, в раздражении, в ненависти к Фридриху, ненависти, которую зажгла ревность… о, теперь Таубе опасен им обоим.

Второй из этих троих пассажиров — Таубе — тоже мечтал о том, как бы отделаться от попутчика Гроссмихеля.

Страсть, придавленная ногой Берты, подняла голову и высунула ядовитое жало змеи.

Он искал уже удобного места, где бы ужалить ненавистного соперника. А, может быть, саму укротительницу.

Фридрих Францевич Гроссмихель, третий пассажир купе, думал тоже о том, как бы отделаться от гипнотизера; он привык работать в полном инкогнито; никто, даже жена не знала, кто он, никто, кроме Берты и ее отца Карла (кстати, где сейчас Карл?). Фридрих сразу понял, что Таубе влюблен в Берту, а это не сулит ничего доброго.