Беременная вдова - Страница 4

— Это племенные обычаи. Позор и честь. Как в Афганистане. Или в Сомали. Выходи за насильника, иначе родственники-мужчины тебя убьют. Она так не поступила. Она за него не вышла — посадила его в тюрьму.Благодаря ей все и изменилось. Теперь в Милане и Турине появилась хоть какая-то цивилизация. В Риме получше становится. В Неаполе по-прежнему кошмар. Но все это дерьмо течет на юг. Сицилия будет держаться до конца. Когда это произошло, Франке было шестнадцать. Удивительная девушка.

Кит думал о том, что его сестрице Вайолет, еще одной удивительной девушке, тоже шестнадцать. При любом раскладе, где задействованы позор и честь, Вайолет давно убили бы — сам Кит, и его брат Николас, и его отец Карл, а дядя Мик с дядей Брайаном оказали бы им при этом моральную и практическую поддержку. Он спросил:

— А что с ней дальше произошло, с Франкой?

— Пару месяцев назад она вышла замуж по-настоящему. За адвоката. Она ваша ровесница. — Уиттэкер покачал головой. — Удивительная девушка. Вот это характер! Так что, когда выйдем на улицу, у вас будет два варианта. Последовать примеру Валентины Казамассимы или вспомнить Франку Виолу.

Они выпили еще по пиву, поговорили о майских событиях 68-го во Франции и о жаркой осени 69-го в Италии — а также о лозунгах. Никогда Не Работай. Никогда не доверяй тем, кому за двадцать пять. Никогда не доверяй тем, кто не сидел в тюрьме. Личное значит Политическое. Как подумаю о революции, хочется заняться любовью. Запрещать запрещено. Tutto е subito — все и сразу. Все четверо сошлись на том, что на это они согласились бы. Сразу согласились бы на все и сразу.

— Так маленькие дети себя чувствуют, — сказал Кит. — Вроде бы. Они думают: я ничто, а должен быть всем.

Потом их осенило, что пора идти, идти туда, на улицу, и Уиттэкер сказал:

— Ах да. Еще одно, от чего они сходят с ума, — это то, что вы почти наверняка принимаете таблетки. У них это в голове не укладывается — суть этого дела. Противозачаточные средства все еще нелегальны. И аборты. И разводы.

— Как же они выходят из положения? — спросила Шехерезада.

— Да запросто. Лицемерие, — ответила Лили. — Любовницы. Подпольные аборты.

— А без противозачаточных средств как обходятся?

— Считается, что они — крупные специалисты по coitus interruptus [8]. Художники своего дела, когда речь идет о том, чтобы вовремя выскочить. Ну еще бы. Я-то знаю, что это означает.

— Что?

— Они в задницу тебе кончают.

— Уиттэкер!

— Или по всему лицу, как кремом.

— Уиттэкер!

И Кит снова почувствовал это (он чувствовал это по нескольку раз на дню) — покалывание вольности. Теперь всем можно было ругаться сколько хочешь. Слово «ебля» стало доступно обоим полам. Оно походило на липкую игрушку и всегда было под рукой, на случай, если понадобится. Он сказал:

— Да, Уиттэкер, я все хотел тебя спросить насчет «крэма». Лили с Шехерезадой так говорят, но они-то в Англии выросли. Все равно что сказать «фанэра». Япросто в ужасе. Что это за акцент такой?

— «Бостонский брахман», — ответила Шехерезада. — Куда до него королеве. Так, вы нас извините…

Когда девушки снова отошли, Уиттэкер сказал:

— Догадываюсь, что там будет. Там, на улице. А что произошло? До этого? Расскажи.

— Знаешь, эти парни такие жестокие. И такие, бля, грубияны. — Кит добавил, что это буйство мимов там, на улице, эта сексуальная революция была еще и своего рода плебисцитом. — По части девушек. И угадай, которая победила. Я поймал себя на такой мысли: ребята, не могли бы вы и Лили тоже оскорбить?

— М-м. Неужели вам не хватает обычной вежливости, чтобы относиться к Лили как к стриптизерше в яме с медведями?

— Народ выбрал Шехерезаду. На основании единодушного одобрения. Она преобразилась, правда? Мы несколько месяцев не виделись, так я ее еле узнал.

— Вообще Шехерезада настоящая красавица. Но будем смотреть правде в глаза. Главное — ее груди.

— Так ты, значит, понимаешь, какие у Шехерезады груди?

— Надеюсь, что да. Я же, в конце концов, художник. И ведь дело не в размере. Можно сказать, несмотря на размер. Тело как палочка, а тут вдруг такое.

— Ну да. Вот именно.

— Я тут недавно прочел одну вещь, — сказал Уиттэкер, — которая заставила меня изменить отношение к грудям. Я их увидел в другом свете. Этот парень говорит, мол, в эволюционном смысле груди призваны имитировать задницу.

— Задницу?

— Груди — подражание заднице. В качестве стимула заниматься сексом лицом к лицу. Когда женщина вышла из эструса. Ты же знаешь, что такое эструс.

Кит знал. От гр. «ойстрос» — «овод» или «исступление». Страсть.

Уиттэкер продолжал:

— В общем, груди, похожие на задницу, подсластили пилюлю — миссионерскую позицию. Это так, теория. Нет, какие у Шехерезады груди, я понимаю. Вторичные половые признаки в их платонической форме. Оптимальный вариант сисек. Я понимаю — в принципе. — Он взглянул на Кита с нежным презрением. — Сжимать их, целовать или зарываться в них лицом я не хочу. Что вы, ребята, вообще делаете с грудями? В смысле, они же никуда не ведут.

— Пожалуй, ты прав. Они — тайна, что ли. Сами по себе цель.

Уиттэкер бросил взгляд за спину.

— Могу тебе сказать, что ими восхищаются не все в мире. Один мой знакомый обнаружил у себя очень сильную аллергию на них. Аминь.

— Амин? — Амином — правильное произношение — звали нелюдимого ливийского друга Уиттэкера (ему было восемнадцать). — Чем Амину не нравятся груди Шехерезады?

— Он поэтому и к бассейну больше никогда не выходит. Не переносит ее груди. Погоди. Они идут.

Означало ли это — могло ли это в самом деле означать, — что там, у бассейна, Шехерезада (как намекала Лили) загорает без лифчика? У Кита еще оставалось время, чтобы сказать:

— Ты что, серьезно считаешь, что ее сиськи похожи на задницу?

Он и сам ненадолго заскочил в подвал — прежде чем все они один за другим вышли на улицу… Итальянский туалет с его негативными чувственными переживаниями; что он пытался сказать? Так было во всей Южной Европе, включая Францию: загаженные подставки для приседания на корточки, текущие краники высотой по колено, пригоршни вчерашних газет, засунутые между трубой и кирпичной кладкой. Вонь, что впрыскивала кислоту в сухожилия челюстей, вызывая жжение в деснах. Не обольщайся, говорил туалет. Ты — животное, сделанное из материи. И что-то внутри его откликалось на эти слова, он словно чувствовал близость любимой зверюги, влажной и кожистой в пряной тьме.

Потом все они вышли, один за другим, наружу: мимо женских манекенов в окнах бутиков — туда, в крутящийся эструс, безжалостный вердикт, оскорбительное единодушие молодых людей Монтале.

Итак, они поехали из городка в деревню — в замок, нахохлившийся на склоне горы, словно птица Рух.

Знаете ли, раньше я много времени проводил с Китом Нирингом. Когда-то мы были очень близки. А потом поссорились из-за женщины. Не в обычном смысле этого слова. У нас случилось расхождение во взглядахпо поводу женщины. Порой мне кажется, что он мог бы стать поэтом. Питающий пристрастие к книгам, словам, буквам, юноша происхождения весьма своеобразного, законченный романтик, которому тем не менее очень не везло с поисками подруг — да, он мог бы стать поэтом. Но тут пришло это лето в Италии.

Кит лежал в постели, наверху, в южной башне. Он размышлял — не особенно конструктивно — о потрепанном дерюжном мешке, который Уиттэкер перекинул через плечо, когда они уходили из бара. Что это, спросил Кит, — почта? Он полагал, что итальянские почтовые сумки, подобно английским почтовым сумкам, производились в тюрьмах страны; а у дерюжного мешка Уиттэкера вид был и вправду будто у сотканного руками преступника (казалось, его сляпали с особым отвращением); где-то в нитях его утка просматривался социопатический, слегка багряный оттенок. В последнее время, как обнаружил Кит, мысли его часто обращались к контролю за соблюдением закона. Или скорее к его отсутствию, к его необъяснимой нехватке суровости… Не почта, сказал Уиттэкер. Почту доставляют прямо домой. Тут, внутри, — весь мир. Видишь? И действительно, там был весь мир: «Таймсы», «Лайфы», «Нейшны» и «Комментари», «Нью-стейтсмены», «Спектейторы», «Энкаунтеры». Стало быть, он, мир, по-прежнему где-то там. А то мир уже начинал казаться очень тихим и очень отдаленным.