Берег Утопии - Страница 13

Чаадаев. «Россия» и «мы».

Шевырев. «Мы», «нас», «наше»… Они вроде красных флажков для цензора.

Чаадаев. А вместо них… что же?

Шевырев. Я бы предложил «некоторые люди».

Чаадаев. «Некоторые люди»?

Шевырев. Да.

Чаадаев. Оригинально.

Шевырев. Благодарю.

Чаадаев (пробует вслух). «Некоторые люди, не принадлежа ни к Востоку, ни к Западу, остались в стороне от других народов… Возрождение обошло некоторых людей… Некоторые люди сидели в своих норах…» (Возвращает страницы.) Вы позволите мне подумать над вашим предложением?

Шевырев пятится с поклоном. Спешно входят Александра и Татьяна, возбужденно переговариваясь.

Татьяна. Бедная Натали.

Александра. Она уступила его из любви!

Они торопливо уходят.

Чаадаев. Чудесно… чудесно…

Во время перемены картины Любовь проходит через сцену в танце сама с собой и, в самом конце, вдруг начинает кружиться и исчезает из виду.

На сцене светлеет. День неделей позже. Натали вбегает в комнату в некотором возбуждении, граничащем с легкой истерикой. За ней идет Михаил, слегка пристыженный.

Натали. Наверное, я сама виновата. Иначе как могло получиться, что вы оба… это так унизительно!

Mихаил. Да, но справедливости ради надо заметить, что Николай и я унизили тебя каждый по-своему.

Натали. Я его больше знать не хочу.

Михаил. У Николая все происходит от внутренней сдержанности.

Натали (с подозрительным недоверием). Он что, себя сдерживал?

Михаил. Ну, с тобой у него, вероятно, не было необходимости…

Натали (вспыхивая). Что ты имеешь в виду?

Михаил. У вас просто произошло недоразумение. Вот в прошлом году, в деревне, молодая жена соседа завела его в беседку, поцеловала, сняла с себя все, что там на ней было, и…

Hatали. Но ведь вы знакомы всего неделю!

Михаил. Он мне рассказал на прошлой неделе. Мы обсуждали трансцендентальный идеализм, кушали устрицы, и слово за слово…

Натали. Понятно. Ну и что было дальше?

Mихаил. Дальше… Мы перешли к разделению духа и материи…

Натали. В беседке.

Михаил. В беседке она потребовала, чтобы он поцеловал ее… в ее… ее – ну ты сама понимаешь.

Натали. Не может быть!

Михаил. Может. Ну, обе ее… обе из них.

Натали. Ох. Ладно, рассказывай дальше.

Михаил. Знаешь, я только что вспомнил.

Натали. Что?

Михаил. Я обещал никому не говорить.

Натали. Ну теперь ты просто обязан сказать.

Михаил. Нет, право, лучше не стоит…

Натали. Михаил!

Михаил (спешно). Одним словом, целуя ее в… бюст, он вдруг осознал, что ему лишь казалось, будто его душа воспаряет к святому союзу с ее душой, а на самом деле происходило отрицание превосходства духа над материей… И он не мог продолжать, ему стало противно… его тошнило…

Натали. И он ей это объяснил, да?

Михаил. Нет, он сбежал. Вот этим я и отличаюсь от Станкевича.

Натали. Чем?

Михаил. Мне противно еще до того, как я начал. Не с тобой, не с тобой.

Натали. Не понимаю, почему это называют романтизмом. (Сбита с толку.) У Жорж Санд все совсем по-другому.

Михаил. Натали, ты даешь мне веру в себя. Если хочешь знать, Шеллинг сам не понимает всего значения своей философии. Возвыситься до Общей идеи – значит дать волю нашей природной страсти…

Натали. Да! И ты сделаешь это. Видишь, я понимаю тебя лучше всех, даже лучше твоих сестер.

Михаил. Моих сестер?

Натали. Они тебя любят, но видят ли они, какой ты на самом деле? Постигли ли они твой внутренний мир?

Михаил. Наверное, нет…

Hатали. Они так и не возвысились над объективной реальностью, в которой ты всего лишь их старший брат.

Михаил (просвещенный). Ну, оно и понятно!

Натали. Я им все объясню. Я передам с тобой письмо, когда ты поедешь домой, пусть прочитают.

Михаил. Хорошая идея.

Редакция «Телескопа». Помещение, подходящее для издания малотиражного журнала. Оно мало чем отличается от обыкновенной комнаты. Мы видим входную дверь и дверь во внутреннюю комнату.

Чаадаев сидит, дожидаясь. Из внутренней комнаты входит Белинский с готовым набором и гранками и направляется к единственному столу. Чаадаев встает. Белинский удивлен его появлением. Светскости у Белинского не прибавилось.

Чаадаев. Чаадаев.

Белинский. Белинский.

Чаадаев. А профессор Надеждин…

Белинский. Нет, пока еще нет. Но должен скоро быть.

Чаадаев. Ага. Могу я сесть?

Белинский. Да. Тут есть стул.

Чаадаев садится. Пауза. Белинский по-прежнему стоит в ожидании.

Чаадаев. Не беспокойтесь, пожалуйста, я не хотел вас отвлекать от…

Белинский (в смятении). А-а. Спасибо. (Садится к столу, но ерзает.)

Проходит время.

Чаадаев. Надеждин обедает?

Белинский. Нет, он на Кавказе.

Чаадаев. Ага. Что ж… в таком случае…

Белинский. Но я жду его со дня на день.

Чаадаев. И тем не менее.

Белинский (в сильном смущении). Я не вполне понял…

Чаадаев. Виноват, целиком моя ошибка.

Белинский. Он уехал на Кавказ на несколько месяцев.

Чаадаев. Конечно.

Белинский. Он оставил меня за главного.

Чаадаев. В самом деле? Позвольте вам сказать, что качество «Телескопа» заметно улучшилось в последнее время и более чем искупает нерегулярность появления новых номеров.

Белинский (мрачно). А, так вы заметили.

Чаадаев. Не беспокойтесь. Было бы неплохо, чтобы Шевыреву достало ума пропустить пару номеров «Наблюдателя», вот славная была бы от него передышка.

Белинский мгновенно веселеет и начинает почти злорадствовать, полностью забывая о своей стеснительности. Говоря о знакомых предметах – литературе и критике, он преображается.

Белинский. Именно! Я готовлю статью против него. Шевыреву не будет пощады! Я думал, меня буквально стошнит, когда я прочел его эссе о светскости и аристократизме в литературе. Аристократизм и искусство – не одно и то же. Аристократизм – это атрибут определенной касты. Тогда как искусство есть предмет мысли и чувства. А иначе любой щеголь может прийти сюда и заявить, что он писатель.

Чаадаев (вежливо). В самом деле…

Белинский. Я тут растрачиваю свою молодость, подрываю здоровье и наживаю врагов на каждом углу. А ведь мог бы быть окружен почитателями, которым не нужно от меня ровным счетом ничего, кроме как лишить меня независимости. Потому что я верю, что только литература может, даже теперь, вернуть нам наше достоинство, даже теперь, одними словами, которые проскочили, увернулись от цензора, литература может быть… может стать… сможет…

Чаадаев. Вы хотите сказать, что литература сама по себе может быть полезна, может иметь общественную цель…

Белинский. Нет! Пропади она пропадом, эта общественная цель. Нет, я имею в виду, что литература может заменить, собственно, превратиться в… Россию! Она может быть важнее и реальнее объективной действительности. Когда у художника есть только идея, он всего лишь писака, может – талантливый, но этого недостаточно, нам от этого не легче, если всякий раз при слове «Россия» мы начинаем смущенно ухмыляться и дергаться, как полоумные. «Россия!» А, ну да, извините. Вы же сами понимаете: глухомань – не история, а варварство; не закон, а деспотизм; не героизм, а грубая сила, и вдобавок эти всем довольные крепостные. Для мира мы лишь наглядный пример того, чего следует избегать. Но великий художник способен все изменить, я имею в виду Пушкина до, скажем, «Бориса Годунова», он теперь, конечно, исписался, ни одной великой поэмы за годы, но даже Пушкин… или Гоголь с его новыми рассказами, точно, Гоголь, и будут другие, я знаю, что будут, и скоро, у нас все новое растет не по годам, а по часам. Вы понимаете, о чем я? Когда при слове «Россия» все будут думать о великих писателях и практически ни о чем больше, вот тогда дело будет сделано. И если на улице Лондона или Парижа вас спросят, откуда вы родом, вы сможете ответить: «Из России. Я из России, жалкий ты подкидыш, и что ты мне на это скажешь?!»