Белый шаман - Страница 12
Медленно поднимался Пойгин вверх, осторожно входя в стойбище молчаливых великанов, словно боялся нарушить их вечные думы. При звездном свете искрился иней на огромных каменных столбах. Вон тот, которого Пойгин запомнил еще с детства, — самый главный в этом молчаливом стойбище. Чуть подавшись спиной назад, он устремил взор своего каменного лика вверх, неизменно глядя на Элькэп-енэр. Что он там видит? По преданию, под Элькэп-енэр есть дыра, через которую можно разглядеть иные миры, а сверхъестественные существа даже могут проникнуть в ту дыру. Возможно, главный великан этого стойбища мечтает подняться к Элькэп-енэр, проникнуть в иной мир, где он наконец одолеет проклятую тяжесть неизреченности… Да, кажется, что ему еще со дня первого творения очень хочется заговорить, всей своей громадой прийти в движение, — а никак не может.
Пойгин, всегда гонимый неясной тоской — даже в детстве, — приходил сюда, очень сочувствовал этому великану, подолгу стоял перед ним, чтобы все-таки уловить его тайную жизнь, что-нибудь подсказать ему, хоть чем-нибудь помочь. Порой ему казалось, что на каменном лике великана, искаженном какой-то жестокой мукой, вдруг разглаживались складки, словно от мимолетной улыбки. И это было огромной радостью для Пойгина. Он шумно вздыхал, выходя из оцепенения, шел дальше по стойбищу молчаливых великанов, участливо разглядывая каждого из них.
Да, он, Пойгин, пришел к каменным великанам с горем: его мучает смерть несчастной женщины Киунэ. Ему непонятно, имеет ли он право выйти на «тропу волнения», чтобы наказать зло, которое привело Киунэ к гибели? Может, сегодня он все-таки уже прошел по этой тропе? Но как бы ни было, он готов поклясться перед каждым молчаливым великаном, что никогда не станет черным шаманом. А станет ли белым — это зависит от того, насколько много он сможет сделать людям добра. Пожалуй, его больше всего может сегодня понять вон тот сгорбленный старец, который наклонился к земле, будто бы именно затем, чтобы легче было внимать гостю.
Пойгин подошел к старцу, осторожно прикоснулся оголенными руками к его заиндевелому каменному телу. Ощутив ожог раскаленного морозом камня, Пойгин не вдруг оторвал руку. Старец смотрел на него сверху вниз с молчаливым, мудрым вниманием; и когда уже было немыслимо терпеть ожог раскаленного стужей камня, Пойгин втянул руки в рукава кухлянки.
— Вот так, дедушка, не пойму, что со мной происходит, — тихо сказал он и огляделся, испугавшись собственного голоса, как-то странно прозвучавшего в ледяном безмолвии заиндевелых каменных громад. — Вышел ли я на «тропу волнения»? Победил ли я страх перед луной? Стану ли я белым шаманом?
Пойгин долго не отрывал взгляда от молчаливого старца: если хоть чуть-чуть оживет его каменный лик, если хоть тень проскользнет по нему, то этим самым он скажет: да, ты можешь выходить на «тропу волнения», ты становишься белым шаманом.
Стынут ноги, холод забирается под кухлянку, а Пойгин смотрит в лицо старца, ждет ответа. И вот оно — случилось! Старец мало того что, кажется, разгладил морщинистое лицо в улыбке — он кивнул головой! Да, да, это так, Пойгин ясно видел!
Вскинув руки, Пойгин хотел вскрикнуть от восторга, но воздержался: не надо нарушать покой молчаливых великанов, пусть думают свою вечную думу. Пожалуй, лучше дать им клятву, что никогда он не станет черным шаманом, никогда не станет просто скверным человеком. Да, надо тихо, совсем тихо дать им клятву…
Бросив сумрачный взгляд на луну, Пойгин произнес вполголоса:
— Я человек, непокорный луне. Я клянусь, что не приму в душу злых духов, не сделаю их своими пособниками. Я обещаю защищать обиженных, голодных, слабых, но честных. И пусть Ятчоль, имеющий столько винчестеров, сколько пальцев на одной-руке, нацелит их все в меня — я не испугаюсь и не отрекусь от солнца. Да, я человек, непокорный луне. Я сказал все.
И опять Пойгину показалось, что старец кивнул головой: значит, он поверил клятве. Пойгин глубоко вздохнул, еще раз оглядел стойбище каменных великанов каким-то уже совсем иным взглядом, словно бы обращенным внутрь себя, и медленно пошел вниз. На душе у него было легко и даже торжественно. Он верил, что молчаливые великаны угадали в нем душу белого шамана…
Вздыхает, о чем-то шепчет Пойгин, ворочаясь на шкуре умки, идет все дальше и дальше по длинной тропе прожитой жизни. В памяти ожила вторая его жена Кайтиркичейвына — Маленькое ходячее солнышко, или коротко просто Кайти. Излечила Пойгина от страшных снов, от гнета невольной вины перед Киунэ именно она, белозубая озорница Кайти. Поначалу Пойгин ее не замечал в стойбище, потом стал удивляться настойчивому желанию девушки развеселить его. Все чаще и чаще ловил Пойгин на себе ее взгляды, порой тревожные, тоскливые, по всегда удивительно нежные.
Однажды отец девушки счел нужным предупредить Пойгина, чтобы он и думать не смел о его дочери. Однако это предупреждение подействовало на него совсем не так, как хотел отец Кайти. Пойгин словно стряхнул с себя остатки тяжкого сна и разглядел девушку проясненным взглядом окончательно проснувшегося человека. И то, что увидел он, оказалось таким солнечно-ярким, теплым, что он как бы выпрямился, помолодел, заулыбался.
Вот и сейчас он заулыбался так, будто стояла белозубая девушка с ним рядом. Нет уже давно Кайти, ушла к верхним людям. Может, и появится она снова в этом мире, если дочь родит внучку. А так она живет пока в думах Пойгина. И это диво — как она вспомнилась, словно не в памяти родилась, вместилище которой голова, а в самой крови, и стоит теперь рядом.
«Ого, вот это умирающий!» — мысленно воскликнул Пойгин, не зная, снова ли смеяться ему или ругать себя как самого легкомысленного человека, достойного беспощадного осуждения. Пожалуй, даже злые духи, которые, вероятно, уже расставили сети, чтобы поймать душу умирающего, корчатся от хохота, понимая, что с ним происходит.
— Га, ата-ата-ата! — воскликнул Пойгин, вскидывая руки вверх ладонями. — Га, якай-якай-якай! Га, кыш-кыш-кыш!
Это были восклицания, отгоняющие злых духов. Хорошо бы еще в бубен как следует ударить. Пойгин сделал движение рукой, будто ударил в спасительный бубен, но это не помогло. В памяти Пойгина стояла Кайти. Вспоминалась именно такой, какой он впервые познал ее как женщину.
Шли они в тундру летней порой за горный, перевал, убегая из родного стойбища, в котором родители Кайти в последнее время не позволяли им обмениваться даже взглядом: не нравилось им то, что Пойгин уже был женат, успел овдоветь и годами немало превосходил их любимую дочь. Тогда Пойгин и Кайти решили уйти за горный перевал, чтобы наняться в пастухи к какому-нибудь чавчыв , у которого много оленей. Пересекли благополучно прибрежную долину, опасаясь погони, вошли в горный распадок; чем выше поднимались, тем чаще останавливались, посматривая друг на друга затуманенными глазами. Несколько раз позволил себе Пойгин вплотную приблизить свое лицо к лицу девушки; он чувствовал запах ее разгоряченного тела, и это расслабляло, пьянило его, клонило к земле. И он в самом деле опрокидывался на спину, смотрел на девушку снизу вверх, не стараясь скрыть того, что с ним происходит. Девушка настороженно выпрямлялась, вглядываясь в мир с чуткостью пугливой, дикой оленихи, хотя было видно, что ей очень хотелось опуститься на колени рядом с мужчиной. У самой вершины перевала, когда Пойгин опять опрокинулся на спину, она не выдержала, осторожно опустилась рядом с ним на колени, склонила свое лицо над его лицом. Потом положила руки ему на грудь, помедлила и встала, резко оттолкнувшись. Поднялся и Пойгин.
На вершине перевала они снова остановились. Долго разглядывали раскинувшуюся перед ними речную долину изумленными глазами, будто были пришельцами из иного мира. Седловина перевала оказалась уже бесснежной, вся в ложбинах, покрытых оленьим мхом. Солнце прогревало прозрачный, словно бы уходящий кверху струйками воздух. И не чувствовалось ни малейшего ветерка, не слышалось ни единого птичьего вскрика. И можно было подумать, что это всего лишь первый миг создания земного обиталища для всего живого: для птиц, зверей, людей; а он, Пойгин, и его Кайти тут были не просто людьми, а какими-то особыми существами, от которых и должно возникнуть все живое.