Белый мыс - Страница 3
Когда пришло время обмолота, на дороге, ведущей к хутору, показалось закопченное чудовище на широких тяжелых колесах. В ту же минуту непонятно откуда вынырнула целая гурьба ребятишек, и взволнованные мальчишечьи голоса возвестили великую новость:
– Молотилка едет! Молотилка едет!
Откуда только прыть взялась у Бруандера! Он размахивал руками, кричал и командовал; тем не менее все благополучно наладилось, как только прибыл возок с инструментами. С него сгрузили бачки со смазочным маслом, колодки, которые положили под колеса молотилки, и прочие принадлежности.
Один за другим съезжались на нагруженных доверху возах соседи, и вскоре на обычно тихом дворе скопилось множество чужих людей и упряжек. В свекловичных районах мелкие хозяйства выращивают мало хлеба, поэтому молотилку нанимали сообща.
Машины и люди вытянулись в усердно работающую цепочку.
Черная труба локомобиля изрыгала дым и искры, а приводной ремень защелкал над головой у Оке с такой силой, что он на всякий случай отошел в сторонку. Желто-коричневая молотилка содрогалась от напряжения, хотя была величиной с целый дом!
Рыжий парень в истрепанной шляпе надел защитные очки и сунул первый сноп в рычащую пасть молотилки. Оке долго смотрел на него и на молодую женщину, которая неутомимо разрезала перевясла[4] кривым ножом.
Однако скоро Оке пришлось отступить: воздух наполнился густой колючей пылью, а с другой стороны молотилки мальчик только мешал парням, уносившим наполненные мешки.
Привыкнув немного к громким щелчкам ремня, Оке сразу ощутил неудержимую притягательную силу тяжело пыхтящего, пахнущего машинным маслом локомобиля. Вот кочегар подбросил в топку несколько поленьев. Голубоватые огоньки лизнули сухое дерево, быстро заставив его раскалиться докрасна. Оке смотрел словно завороженный в грозно гудящую топку и не заметил, как сзади к нему подкрался сынишка одной из работниц.
Коварный толчок сбил Оке с ног. Он вскочил с твердым намерением как следует рассчитаться с шутником, однако чужак успел уже вытащить из кармана маленькую жестяную баночку.
– Хочешь понюшку табаку? – спросил он примирительно, подражая лицом и голосом Бруандеру.
Оке взял немного светлого порошка и сделал вид, будто втягивает его в ноздрю. Чужак насыпал щепотку в рот и плюнул на дверку топки, отчего та сердито зашипела. Сквозь щелочку вырывались наружу красные огненные языки, и было слышно, как пламя бушует и воет под котлом.
– Аккурат, как в аду, – произнес с видом знатока озорник. – Не хотел бы туда попасть, черт возьми!
Оке ощутил невольное беспокойство за судьбу своего нового приятеля. Бог не так мелочен, чтобы преследовать за бранное слово, вырвавшееся в припадке гнева или отчаяния, но этот мальчишка ругается, похоже, только из желания казаться взрослее.
До самого вечера над током стоял, то усиливаясь, то ослабевая, деловитый гул. С наступлением сумерек на сеновал влетела наконец последняя охапка соломы, и на хуторе разом воцарилась торжественная тишина.
Бабушка стояла у печки разгоряченная и раскрасневшаяся, помешивая в огромном котле. В рисовом кулеше густо плавали изюминки, на длинном столе высились горы бутербродов. Однако едоки никак не могли развернуться. Пот и копоть вперемешку с пылью легли на лица жесткими масками, а накопленная за день усталость сковала все члены.
Бабушка угощала, уговаривала и подносила темное пенящееся домашнее пиво.
– Ешьте, люди добрые! Сегодня хорошо потрудились, – приговаривал Бруандер, показывая пример.
На деньги он был скуповат, но счел бы позором для себя, если бы дал повод кому-нибудь пожаловаться на еду. Понемногу за столом становилось оживленнее. Кто-то вспомнил случай, когда вот так же в день молотьбы на ток забрел бык и натворил немало бед.
Чрезвычайно обстоятельный во всех описаниях рассказчик никак не мог добраться до конца. Кое-кто начал уже покашливать и нетерпеливо посматривать в сторону бабушки. Она хорошо умела передавать речь и повадки других людей, и за ней укрепилась слава искусной рассказчицы. В минуты увлечения она даже привставала, стремясь придать своей речи большую выразительность.
– Расскажите какой-нибудь случай в Нуринге, – попросила наконец молодая женщина.
Ей никогда не приходилось бывать на севере, и уже один непривычный говор северян казался ей необыкновенно уморительным.
– Когда обжиг извести еще велся у нас полным ходом, – начала рассказ бабушка, – в Нуринге наехало много дельцов – ставили печи и выманивали у крестьян лес за гроши. Но старика Никкена, хозяина хутора Марте, никому не удавалось провести – ни приезжим богатеям с Большой земли, ни нашим собственным ловкачам. Старик разбирался в грамоте, что твой поп или дьякон, и ни на какие удочки не клевал.
В это же время установилась хорошая цена на баранину, так что наш Никкен неплохо зарабатывал и на лесе и на мясе. А когда богатство старика сравнялось с его упрямством, он решил, что пора обновить обстановку в большой зале, и отправился в Стокгольм на парусной шхуне. Правда, она шла с грузом извести; пароходы к нам тогда не заходили, так что это была единственная возможность попасть на материк.
Никкен отлично знал, что в Стокгольм надо являться в черной тройке, если хочешь, чтобы с тобой считались, но это не помешало ему отправиться в костюме из домотканого сукна, который он надевал в деревне по праздникам. В Нуринге в таких костюмах первые щеголи расхаживали, да и на Большой земле лучшего материала надо было еще поискать.
Однако в Стокгольме на суконный костюм смотрели иначе.
Зашел это Никкен в роскошный мебельный магазин для самого знатного люда, а там на него никто и глядеть не стал. Продавцы юлят, раскланиваются перед всеми, а его словно и не замечают.
Ну, наш старик и принялся ходить сам по магазину, товар разглядывать. Наконец остановился перед большим – до потолка – зеркалом в золоченой раме.
«Что стоит эта штука?» – спрашивает.
Но никто ему не ответил. Стоит ли обращать внимание на какого-то мужичка-серячка, который и говорит-то не так, как все! Такому в магазине-то и делать нечего.
А старик пождал-пождал, да как припечатает кулаком по зеркалу – только осколки полетели! То-то шум поднялся в лавке!
«Скажете вы мне хоть теперь, сколько оно стоит?!» – кричит Никкен, а сам на приказчиков смотрит.
«Сто крон!»
Сто крон! В то время это были огромные деньги. Но наш Никкен швырнул на прилавок две сотенные бумажки и говорит:
«Ну, так попрошу завернуть мне такое же, если у вас найдется».
Заключительную реплику бабушка произнесла отрывисто, словно гирю бросила на весы. Оглушительный хохот прорвал плотину напряженного молчания. Больше всех был доволен рассказом Бруандер. Он с силой ударил кулаком по столу:
То-то! Вот так с ними и надо!
Кончилось затянувшееся теплое лето, точно светлый сон пролетел. Быстро спускались сумерки, небо застилали тяжелые дождевые тучи, на смену зелени пришло серое однообразие глины.
Оке проводил большую часть времени в светелке – самой сухой комнате в доме. На маленькой полочке в углу хранились его сокровища: розовая фарфоровая свинка-подсвечник да изуродованный жестяной человечек, который когда-то умел плясать – когда еще был цел механизм.
Свинку подарил ему на рождество дядя Стен, который раньше батрачил у одного из местных богатеев, а теперь работал в каменоломне на побережье. Была еще у Оке обсыпанная снежными блестками рождественская открытка с надписью «Merry Christmas!».[5] Ее прислал дядя Хильдинг из самой Америки.
На открытке мальчик в пьексах катал на санках маленькую миловидную девочку. За ними семенил по сугробам улыбающийся дед Мороз.
Оке ощутил зависть и сосущую тоску. Видно, за границей, как и на Большой земле (так для Оке делился весь мир вне Готланда), зима приходит в прекрасном снежно-белом уборе.