Белый лебедь - Страница 2

После этого она исполнила репертуар любимых оперных фрагментов, переложенных для виолончели, перемежаемых несколькими возбуждающими сердце вальсами, и взяла последнюю оставшуюся крепость Европы ослепительным стаккато, от которого публика пришла в полнейший восторг.

Зал был покорен. Она чувствовала это, но к концу представления, исполняя вещь, отличную от остальных, с более сложной композицией, в которую она бросилась, потому что не могла ничего с собой поделать, она начала смаковать каждую ноту, придавая ей нужную форму. Неожиданно, на одно мгновение, она вернулась назад, в Бостон, к долгим часам, когда была поглощена своими занятиями, когда играла, чтобы достичь совершенства.

Но тут она вспомнила, где находится и для чего пришла сюда эта публика. Ради эффектов и вибрато. Ради зрелища и представления. И она быстро заиграла дуэт Данци для виолончели и флейты, и флейтист, повинуясь ее знаку, тоже вышел на сцену.

Потом, когда репертуар был исчерпан, она сыграла два раза на бис. И вот уже она в гримерной за сценой, заваленной цветами от почитателей ее таланта. Ее осыпала комплиментами ее свита, которая ездила за ней по всей Европе.

— Ты была великолепна!

— Ты была потрясающа! — Софи улыбалась рассеянно, она еще была там, на сцене, она еще видела публику и слышала восторженные аплодисменты, адресованные ей. Генри Чеймберс демонстративно расцеловал ее в обе щеки. Это был низенький человечек с темно-карими глазами и белокурыми волосами. И он был предан Софи.

Диндра Эдвардс сидела развалясь на диване, ее золотисто — рыжие волосы были искусно уложены, длинные тонкие пальцы сжимали бокал с шампанским.

— Да, ты была сногсшибательна. Но тебе нужно привести себя в порядок, cherie (Малышка (фр.) (прим. пер).). Здесь сливки сливок. Могущественные политики. Богатые промышленники. Ты можешь выбрать кого угодно.

Действительно, через несколько минут помещение наполнилось знаменитостями и политическими деятелями, которые старались держаться поближе к Софи.

— Мисс Уэнтуорт, — обратился к ней мэр Вены, и все голоса умолкли. — Вы были божественны.

— Благодарю вас, сэр. — Звук ее голоса был похож на прикосновение мягкого бархата. — Ваш город — это драгоценность, и я в восторге от возможности выступить здесь.

— Разумеется, вы нам нужны! И теперь, когда в «Сенчури» появилась эта статья, еще больше людей узнают о вашем таланте. Мы не могли позволить, чтобы вы завершили ваше эффектное турне, не выступив в нашем городе!

Статью организовала Диндра, сказав, что известность — это именно то, что нужно, чтобы превратить ее карьеру из умеренно успешной в бешено триумфальную. Никто не мог сравниться с Диндрой, когда нужно было привлечь внимание влиятельных особ. И она добилась того, что журнал разместил блестящую статью на первых страницах, сопроводив ее отпечатками с гравюр на дереве, изображающих Софи, и превратив ее в музыканта, которого теперь знали все.

Кажется, только Софи заметила, что в статье не было ни одного упоминания об особенностях ее игры, равно как и обзора ее мастерства — только широко развернутое утверждение, что она талант, выступления которого нельзя пропустить. Диндра и Генри пришли в восторг от этого потока похвал.

Однако Софи поняла скрытый смысл статьи. Ее выступление нужно видеть, но это всего лишь зрелище. Поставьте ее рядом с Пабло Казальсом, который дебютировал всего за год до нее и уже прославился как гениальный музыкант, — и она не выдержит сравнения.

Она отбросила эту мысль. Нельзя же угодить всем. Она решила играть в такой манере шесть месяцев назад, после своего первого концерта, который ее разочаровал. Теперь это в прошлом. Ей нужно выступать, и Европа дает ей эту возможность.

К ней подошел пожилой человек со старомодными очаровательными манерами; он взял ее за руку и запечатлел воздушный поцелуй, не коснувшись губами пальцев.

— Мисс Уэнтуорт, у меня просто дух захватывало.

— Благодарю вас, — промолвила она, адресовав ему самую соблазнительную из своих улыбок.

— Вы, должно быть, меня не помните? — Софи удивленно наклонила голову, и ее рубиновые серьги сверкнули в свете люстр.

— Вижу, что не помните. Я repp Вильгельм, — объяснил он с сильным немецким акцентом. — Мы встречались когда-то. В Бостоне.

Она замерла.

Джентльмен склонил голову.

— Конечно, прошло много лет. Вам тогда было, вероятно, шестнадцать или семнадцать лет. Я видел, как вы играли для гостей в доме губернатора.

Воспоминания о том вечере до сих пор сохранились в ее памяти.

— Насколько я помню, — продолжал он, сверля ее светлыми глазами, — вы играли тогда совсем иначе. Вы исполняли Иоганна Себастьяна Баха. Третью сюиту для виолончели до мажор. Анданте было великолепно. Я прекрасно помню ваше выступление.

Как и она сама. Она родилась, чтобы исполнять Баха, и в тот вечер она его исполняла. То был вечер триумфа и славы — вечер, когда она дала свой первый концерт в небольшом кругу накануне своего восемнадцатилетия и незадолго до выступления в Большом дебюте.

Большой дебют — концерт, которого все ждали с огромным нетерпением и который устраивался каждый год, чтобы представить публике самого талантливого музыканта Бостона. Только одного студента в году награждали столь желанной для него возможностью играть соло.

Дирижер престижного Бостонского концертного зала обещал ее матери, что он предложит Софи играть соло — об этом событии она мечтала всю жизнь. Но выступление так и не состоялось.

Она рассеянно смотрела, как искрится вино в хрустальных бокалах. Ей не хотелось думать о Бостоне сейчас, в этот вечер, когда ее любили толпы людей. Но Бостон был безжалостен, и он увел ее мысли, как всегда, к Грейсону.

Грейсон Хоторн, старший из хорошо известных братьев Хоторн. Могущественный человек, которого в Бостоне либо боялись, либо уважали.

И еще он был предметом ее самого преданного детского увлечения.

Она не помнила времени, когда она не знала Грейсона. Она улыбалась от одной мысли о нем, сердце у нее билось так, как только он мог заставить его биться. «Где он сейчас? — подумала она. — Что он делает?»

Несколько месяцев назад, когда она со своей свитой была в Париже, Маргарет Бримли, администратор Софи, получила сообщение от своей бостонской кузины, что Грейсон наконец-то занялся выбором невесты. На какое-то мгновение Софи испытала то же желание, что и в детстве, — чтобы он выбрал ее. Но она быстро прогнала эту мысль. Она никогда не станет ничьей женой. Даже женой Грейсона Хоторна. Или, вернее, — особенно Грейсона Хоторна. Она давно приняла это решение.

Она ощутила знакомую вспышку стыда и разочарования, но их быстро сменил гнев. Она отринула от себя эти чувства. Всякие чувства, относящиеся к прошлому, бесплодны. «Я не хочу возвращаться в Бостон», — твердо сказала она себе.

Что же до Грейсона, говорили, что леди, которую он изберет, должна быть добродетельна, иметь безупречное происхождение и строгие принципы. Короче говоря, эта особа должна быть такой же серой, как вода в Бостонской гавани.

Софи передернуло при мысли о том, что подумал бы оно ней сейчас, если бы побывал на ее выступлении. Грейсон Хоторн мог снисходительно улыбаться ее детским шалостям, но на приеме в честь дня рождения ее отца она узнала, что он превратился в мужчину, который не станет терпеть раздражающего поведения жены, а уж тем более не сочтет его очаровательным. Для него главное, чтобы жена поступала так, как он хочет, когда он хочет, и не задавала глупых вопросов.

Уныло покачав головой, она спросила себя: интересно, кто та несчастная, которую Грейсон избрал себе в жены?

— Почему вы не включили Баха в сегодняшнюю программу?

Очнувшись, она заставила себя засмеяться и подошла ближе, шелестя кружевами и атласом.

— Бах так утомителен, repp Вильгельм, а вальс зажигает сердца, и иногда бывает приятно послушать изящный менуэт. Но сюита для виолончели? Ведь Баха играют все.

Что, разумеется, так и есть, поскольку все знают, что его пьесы очень трудны.