Белый квадрат. Лепесток сакуры - Страница 8

Как заправский военспец. И это Спиридонову было, если начистоту, по душе.

В приемной, на удивление Виктора Афанасьевича, оказалось непривычно пусто, лишь за новым в столь знакомом ему интерьере, но видавшим виды канцелярским столом сидела девушка-комсомолка в эркаэмовской форме без знаков различия и красной в белый горошек косынке. Девчушка сосредоточенно что-то штопала, как Спиридонову показалось, какое-то там бельишко, которое при его появлении она быстрым движением спрятала и вскинула на него взгляд:

– Э-ммм, товарищ! Простите, но к товарищу полпреду нельзя!

Виктор Афанасьевич понимающе покивал:

– А кто у него?

Девчушка отчего-то смутилась:

– Н-никого… просто пускать н-не… сказали, что не пускать.

– Кто распорядился? – уточнил Спиридонов. Он не выказывал раздражения, однако был раздосадован – в ОГПУ он бывал нечасто, а кое-какие проблемы, по книге, надо было бы обсудить очень срочно, притом непременно с Менжинским. Собственно, не проблемы, а только одну: нужен фотограф для иллюстраций, вернее говоря, фотограф есть, а вот материалов для его работы – нет. Виктор Афанасьевич не думал беспокоить по этому поводу начальство ОГПУ и совершил вылазку сначала в промтоварный магазин главка, где искомого не нашлось, затем – на Сушку. На Сушке, то есть на Сухаревском рынке, по сведениям продавца промтоварного, можно было купить не то что фотоматериалы, а хоть живого слона. Слона, положим, Виктор Афанасьевич на Сушке не обнаружил, однако повстречал цыгана с унылым медведем, похожим на овчарку-переростка, а вот фотопластины и реактивы нашел. После чего, даром что был хорошо воспитан, помянул живым русским словом всех спекулянтов на свете – цены, сказать мягко, кусались, как блохи в ночлежке у Казанского вокзала, и если бы Виктор Афанасьевич потратил свои деньги на эту покупку, месяц, а то и два ему пришлось бы питаться сладким, но не очень калорийным московским воздухом. Потому Виктор Афанасьевич скрепя сердце решил навестить начальника – авось ему поспоспешествуют и найдут три десятка пластин в закромах родного главка, наводящего на нарушителей порядка страх и тоску…

– Врачи, – ответила девушка, постепенно приобретая цвет немногим более тусклый, чем косынка на ней. – Товарищу полпреду[3] сильно нездоровится…

Тихонько скрипнула дверь, и раздался мягкий голос Менжинского:

– Ничего, Верочка, пусть пройдет. Здравствуйте, товарищ Спиридонов.

– Здравия желаю, товарищ полпред, – отчеканил Виктор Афанасьевич, глядя начальству в глаза. Сразу было видно, что Менжинский весьма нездоров – бледное, слегка синюшное лицо, потухший взгляд. – Вообще-то, у меня дело терпит, я мог бы…

– Оставьте, Виктор Афанасьевич, – слабой рукой отмахнулся Менжинский. – Зачем я тогда на работу вышел, на диване прохлаждаться? Проходите, будьте любезны, а ты, Верочка, сделай-ка нам с товарищем чаю.

– Но… Вячеслав Рудольфович… – принялась было возражать Вера, но Менжинский, кашлянув, остановил ее.

– Не тревожься, этот товарищ вряд ли меня раздраконит, – чуть улыбнулся он. – Да и у меня к нему есть дельце, не терпящее отлагательства. Ну, иди же, да положи гостю в стакан пару кусков рафинаду.

Чай с Менжинским пить было приятнее, чем с покойным Дзержинским. Невесть как, но этот сразу смекнул, отчего его подчиненный за чаепитием столь невесел, и чай для Спиридонова не забывал указывать сластить.

– Что случилось, Вячеслав Рудольфович? – с тревогой спросил Спиридонов, садясь на стул у стола в углу кабинета. Менжинский устало опустился в кресло напротив и тяжело вздохнул. – Выглядишь ты что-то неважно.

– А чувствую себя еще хуже, – признался полпред, – сердце, do jasnej cholery[4], вчера прихватило так, что думал, уж и концы отдам.

– Работаешь много, – резюмировал Виктор Афанасьевич.

– Если бы! – снова отмахнулся Менжинский. – Работа, как говорится, не волк, беда в другом – не знаешь, откуда напасти ждать. Раньше мы все были как одно целое, как в песне поется, «братский союз и свобода – вот наш девиз боевой»…

Менжинский поморщился.

– И где оно, братство то? Начинаешь копать глубже – кругом враги; все друг на друга щерятся, каждый другого подтолкнуть хочет. Легко ли на это смотреть, понимаешь?

Спиридонов кивнул – дескать, да, он понимает. Это было заметно еще с того времени, как развернулась нещадная борьба между Сталиным и Троцким. Тогда казалось, что, стоит только вышвырнуть ревизионистов-троцкистов, и все наладится. Не тут-то было! То и дело появлялись слухи о новых контрреволюционных заговорах, а через несколько недель слухи становились новостями, и то, во что ты не хотел верить, неожиданно оказывалось правдой.

– Друзья, люди, с которыми прошел такое… – продолжил его невысказанную мысль Менжинский, – с кем краюхой хлеба делился, у кого прятался от охранки, do jasnej cholery, кому доверял, как брату, теперь вредители, гады подколодные… И все через меня идет. Веришь…

В дверь осторожно постучала Вера, звякнув подстаканниками. Полпред замолчал, дожидаясь, пока девушка поставит на стол чай и неизменную сахарную голову, а когда та поспешно вышла, продолжил:

– Я открывать новую папку с делом боюсь. Понимаешь почему?

Виктор Афанасьевич понимал. Понимал, что его начальник страшится увидеть знакомое имя. Но сколько таких знакомых уже прошло через его руки? Неужели предательство вшито в человеческую природу настолько, что вырвать его оттуда можно только самым жестоким террором?

– Да и под меня копают. – Менжинский взял чай, бросил быстрый взгляд на желтую сахарную голову и без особого удовольствия отхлебнул. – Понимаю, конечно, у многих зуб на меня. А что мне делать, скажи на милость? Подать в отставку? Так на мое место другой придет, вон Генрих облизывается уже. Даже странно – то, что для одного предел мечтаний, для другого – сущая каторга. Вот скажи мне, что хорошего в моей службе? По горло в грязи, по локоть в крови, а перед глазами – только подлость, подлость, сплошная, psja krew, подлость!

– Ну, спокойней, Вячеслав Рудольфович, – встревожился Спиридонов. Не хватало еще, чтобы начальника прямо здесь апоплексический удар хватил…

– Ай, брось, – опять отмахнулся Менжинский. – Да и не в том тут дело. Рано Генриху на мое место. Горячий он, станет начальником ОГПУ – полетят головы, попомни мое слово. А пару лет погуляет, так и дозреет.

Спиридонов пожал плечами. Он не знал, что сказать, что посоветовать. Внезапно ему стало немного стыдно за то, что его жизнь спокойнее, чем у Менжинского.

– Ладно, – его собеседник отвел взгляд, – перетерпим, не баре. Рассказывай, с чем пожаловал. Да пей чай, остынет.

В этот момент собственные проблемы показались Виктору Афанасьевичу такими мелкими, что ему стало даже неудобно о них говорить, но раз уж он потревожил начальство, то должен был сделать так, чтоб хотя бы недаром.

– Мне нужны фотопластины, – признался он смущенно, – для иллюстраций. Штук хотя бы тридцать. И реактивы.

– Для книги? – догадался Менжинский. – А фотографировать кто будет?

– Дмитрий Усольцев, из МУРа, – ответил Спиридонов. – Но у него материалов нет, все, что выделяют, под опись, вот он и ноет, дескать, пока свои материалы не принесете, ничем, мол, помочь не могу.

– Тоже мне, проблема. – Менжинский отставил чай и потянулся к телефону. Через пару минут его соединили с нужным абонентом. – Франц Борисович, что у вас с фотоматериалами? – спросил он, не поприветствовав собеседника. – Кто-кто, МУР жалуется. С каких это пор… нет, пластины и реактивы. Не знаю я, почему. Сами и выясняйте. Вот что, – Менжинский прикрыл рукой трубку, – как муровца твоего зовут, напомни…

Виктор Афанасьевич напомнил.

– К тебе подойдет Усольцев, на днях. Выдели ему, что потребуется, и не скаредничай. По моему личному распоряжению. Нет, для «лейки» не надо, общим порядком. Знаю я вас, покопайся в ваших закромах, так и слона найти можно. (Спиридонов усмехнулся, вспомнив анонс Сушки.) Что? Ты, случайно, во вредители записаться не решил? Вот не надо мне рассказывать. Сам понимаю. Короче, аллюр три креста. Товарищ из командировки вернется, чтобы мне все было готово, ясно? Будь здрав.