Белый крест - Страница 5

– В крестьянский госпиталь.

Он сел в машину.

– Знал ли ты лодочника?

– Тут, барин, все знаются друг с дружкой. На то и деревня.

– Что говорят про него?

– Да много говорят. Что с нечистым стакнулся. Что детей и жену отдал ему за сундук с золотом. А еще говорят, что вызнал у ведьмы городской, как дух вызывать, и разговаривал с удавленником в Чертовом логове. Ну, с тем, который сундук зарыл.

– Чертово логово – это тот лесок с призраками?

– Он самый, – кивнул шофер. – Еще врут, будто видели Ваньку ночью. Будто вез на тележке домой ларь здоровый. Да я не верю в это. В сундук откопанный не верю.

– Почему?

Шофер помолчал, прежде чем ответить.

– Если что и было там закопано, давно в преисподню ушло. Еще когда барона того повесили, тогда и ушло. За ним следом, значит. Колдун был знатный этот черный барон. Слыхали, наверно, барин? Говаривали, он каждое воскресенье обедал зажаренными младенцами. А золото свое делал из их крови. Теперь сундук с этим золотом в аду у него на шее висит. Не разогнуться аспиду, кровь христианская не дает. А чертям так даже веселее баловать с ним.

Машина выехала из деревни. Дорога вела через сенокосное поле к холму чуть вдалеке. Пригорок венчало двухкорпусное трехэтажное здание со стоянкой для машин «Быстрой помощи». Народная больница обслуживала крестьян и наемных рабочих со всей сельской округи – из пяти деревень господина Лутовкина и еще трехчетырех, принадлежавших другим помещикам, победнее.

– Загубил Ванька малых своих ни за что, – заговорил снова шофер. – И сам неотпетый в землю теперь ляжет. А все через баронадушегуба. Длинные у него руки, видно, были, раз из пекла доставать может до живых. Приехали, барин. Вот она, больничка…

На широкой кровати мальчик казался соломинкой. Исхудавший, с серой кожей, огромными тусклыми глазами и сухими вспухшими губами. Доктор в архаичном пенсне витиевато объяснил Мурманцеву чтото насчет разрушенного обмена веществ и призрачного шанса на выздоровление. Ребенок был истощен и обезвожен. Священник уже соборовал и причастил его.

Мурманцев попросил оставить его наедине с мальчиком. Пододвинул к постели стул и сел. Ребенок безучастно мазнул по нему не сфокусированным взглядом. Мурманцев наклонился и сказал тихо:

– Малыш, ты можешь помочь мне. В доме твоего отца произошло чтото странное. Мне нужно понять что.

– Валька разбился, – едва ворочая распухшим языком, прошептал мальчик. – Мамка померла. Батя меня… побил.

– За что он тебя побил?

– Я Степку искал, собаку. Думал, в будке. А там не было. Убежал. Веревку сгрыз. – Он говорил медленно, хрипло, язык не столько помогал, сколько мешал. – Я сунул руку. А там такая штука. Будто ножик. Каменный. Батька увидел, стал ругаться. Отобрал и побил. Я испугался. Он иконы резать стал. Этой штукой. Мамка плакала. А он и ее побил. Сказал, что убьет. Чтобы не трогала иконы.

– Когда это было?

– Валька еще не помер когда.

– А после того ты видел эту вещь?

– Не. Батя спрятал.

– Можешь сказать куда?

Мальчик долго думал, закрыв глаза.

– Подоконник. Там мамка раньше деньги держала. Батя доставал оттуда чтото. Я видел.

– Хорошо, малыш. Ты очень помог мне. – Мурманцев поднялся.

– Дядя, – позвал ребенок. – А я скоро умру?

– Нет, малыш. Ты не умрешь.

Он вернулся к машине.

– Гони обратно, – велел шоферу. – К дому лодочника. Быстрее.

Машина рванула с места. Мурманцев в нетерпении барабанил пальцами по дверке, выбивая венгерский танец Брамса.

Складывалась интересная мозаика. Нехорошее место в лесу. Пропавший сундук с сокровищами. (А вот зачем удирающему за границу черному барону, ближайшему советнику царяотступника, понадобилось прятать в землю золото? Не надеялся довезти или, наоборот, надеялся еще вернуться? Загадочная история.) Каменный нож, которым обезумевший лодочник осквернил образа.

Не раскопал ли Плоткин древнее капище, где какоенибудь дремучее угрское племя приносило жертвы своим богам?

«Кабриолет» влетел в деревню, оставляя за собой кильватерную струю оседающей пыли. Брызнули в стороны испуганные бабы с вилами на плечах. Мужик на телеге едва успел прижать лошадь к обочине.

– Нно, окаянная! – послышался сзади злой окрик. – Пшла, чего встала!

Два поворота, колодец с журавлем, сельская лавка, и они на месте.

…Утверди шаги мои на путях Твоих, да не колеблются стопы мои. К Тебе взываю я, ибо Ты услышишь меня, Боже… Обнажи меч и прегради путь преследующим меня; скажи душе моей: «Я – спасение твое!»…

Перекрестившись, Мурманцев спрыгнул в пыль дороги. Гнилое яблоко все еще лежало перед калиткой – колесом автомобиля раздавленное в грязную мокрую лепешку.

Ребенок не сказал, в каком подоконнике был устроен тайник. Чутье повело к тому, что возле красного угла в главной комнате. Цветущая герань в горшках липко пахла горечью. Мурманцев провел рукой снизу, над батареей отопления. Пальцы попали в длинную щель между стенкой и деревянной плиткой подоконника. Труха, пыль, паутина. Сверток. Туго втиснутый в щель, завернутый в тряпку предмет. Мурманцев вытащил его и перенес на стол. Развернул.

В самом деле нож. Никакого сомнения. Рыжеватокоричневое каменное лезвие затупилось и растрескалось, на одной стороне выбиты еле различимые знаки. В неровностях грубо выточенной рукояти еще оставалась земля. Возможно, ритуальный нож древних жрецовволхвов.

Мурманцев аккуратно завернул его в тряпицу и вышел из дома. В машине открыл задний бардачок, положил находку туда.

– Так, говоришь, к ведьме городской ваш лодочник наведывался? – спросил он у шофера, откидываясь на спинку сиденья.

– А к ней, барин, кто только не наведывается, к Юлькето. Бывает, что и наш брат ходит. Девки, к примеру. Не поделят парня, и к ней тайком друг от дружки бегут. Господа тоже, бывает, захаживают. Может, со скуки, а может, так, по надобности чего. Не знаю, врать не стану. Его высокоблагородие, начальник городской полиции, так и вовсе у Юльки ночевать удумали. Им, конечно, виднее. Может, засаду на кого устроили? – с деланной наивностью и напускным безразличием предположил парень. – Куда теперьто поедем, барин?

– К старосте, – коротко ответил Мурманцев, хмуря брови.

Череда свидетелей, отобранных для допроса, наконец иссякла. Староста общины Ковалев стал потчевать Анастасию Григорьевну чаем из старинного, начищенного до блеска самовара. Сам же, сменив майку под пиджаком на красную рубаху, почтительно стоял в сторонке, у окна, и объяснял:

– Настоящий русский самовар, ваше сиятельство, – его ничем не заменишь. Это ведь такая вещь. Не вещь, а целое явление. Вот, скажем, электрический чайник – ни вида в нем, ни солидности, ни вкуса. Одна утилитарность. У меня их в доме аж две штуки. Но для гостей, особливо господского звания, всегда ставлю самовар. Уж самовар всем чайникам царь и господин. На небе Бог, на земле государь, а на столе, ваше сиятельство, завсегда самовар… А вот и супруг ваш возвернулся, – глядя сквозь прозрачную занавеску на окне, сообщил он.

– Ну, теперь, Егор Михалыч, придется вам и мужу моему отдельно живописать достоинства самовара, – откликнулась Анастасия Григорьевна, улыбаясь.

– Непременно, ваше сиятельство. – Староста с достоинством поклонился и пошел встречать гостя.

Но Мурманцев, войдя, от чая отказался. Отослал старосту и притворил дверь. Был озабочен и невесел.

– Вот что, – сказал он, садясь. – Отвезука я тебя обратно домой.

– Я не поеду… – быстро возразила Стаси.

– Не спорь. – Он взял ее руку и поцеловал. – Поверь, тебе лучше не вмешиваться в эту историю. Ничего в ней нет хорошего.

– Но я уже вмешалась в нее.

– Я отвезу тебя домой, – повторил Мурманцев.

– Вы отстраняете меня от расследования, Савва Андреич?

– Считай, что так. В конце концов, я старше вас по званию, лейтенант Мурманцева.

– Могу я хотя бы узнать, чем вызваны ваши опасения за меня, господин подкапитан? – теребя салфетку, поинтересовалась Стаси.