Белый крест - Страница 34

– Итак? – Алябьев заморгал, обжегшись кофеем.

– Я хочу просить у вас, Василий Федорович, помощи и совета.

– Слушаю вас внимательно, Савва Андреич.

– Вы как губернский координатор знаете, какая задача поставлена передо мной и моей женой. И, я не сомневаюсь, вам известно немного больше, чем мне.

– Что вы хотите узнать?

– Проводилось ли тестирование ребенка на биотроне? – прямо спросил Мурманцев.

Алябьев подумал.

– Я не слышал об этом. Скорее всего, не проводилось.

– Мне кажется это явным упущением.

– Не согласен с вами, Савва Андреич. Биотрон всего лишь искусственное создание. Да, его интеллект превышает человеческие способности. Он обладает гибким ассоциативным мышлением, воспринимает и воспроизводит многие эмоции, превосходно выполняет функции безличного управления и администрирования. Но человеческая душа для него – потемки. Впрочем, как и для людей. Биотрон не отличит душу от заменившего ее духа.

Мурманцев медленно кивнул.

– Возможно. Да, наверное, не отличит. Но биотрон – всего лишь копия, созданная Цветковым. А при любом копировании утрачиваются некоторые свойства оригинала.

– Ах вот вы о чем.

– Да, о «голосе Бога», как его называли.

– Боюсь, его назвали так невежды. Я прекрасно помню то время. Мне было девятнадцать, когда прогремела эта история. – Василий Федорович на глазах погружался в ностальгию. – Учился на втором курсе Академии. Конечно, мы, курсанты, узнавали подробности как и все остальные – из прессы. Как же, это было открытие века – но при этом окруженное нимбом секретности. В газеты попадали фактически лишь слухи. В точности никто ничего не знал. Да и сейчас не знают. До сих пор биотрон остается государственной тайной. Профессора Цветкова тогда представили к награде. Но он не захотел награды и исчез. Попросту сбежал.

– Как сбежал?! – Мурманцев был неприятно поражен. – Куда?

– Ох, вы, дорогой, меня неправильно поняли. Профессор бежал не за границу. Наверное, он испугался славы. Или огромности своего изобретения. И захотел уединения. Он тайно ушел в монастырь, подальше к окраинам. Его, конечно, искали. А когда нашли, оставили в покое. В прессе не проскочило ни строчки. Я узнал об этом только лет двадцать спустя. Возможно, бывший профессор уже оставил эту грешную землю. Тридцать лет назад ему было приблизительно как сейчас мне, под пятьдесят.

– А что оригинал? – напомнил Мурманцев, с жадностью глядя на капитанкомандора. Старик Алябьев, как заветная шкатулка, был просто набит познавательной информацией.

Василий Федорович допил кофе и полюбовался кофейной гущей на дне чашки.

– Оригинал был уничтожен, – просто, без затей ответил капитанкомандор.

Мурманцев онемел. В его представлении это было фактически государственным преступлением. И ему сообщали об этом таким спокойным, безмятежным тоном!

– Кем уничтожен? – выдавил он.

– Когда профессор исчез, обнаружили и пропажу камня. Он хранился в лаборатории Института плазмы, в сейфе. При обыске дома профессора нашли осколки на полу в его спальне. Камень был разбит на мелкие кусочки.

– Это сделал Цветков?!

Алябьев покачал головой.

– Все так подумали. Но при исследовании осколков эксперты пришли к странному выводу – камень не испытывал ни давления, ни удара. Он просто рассыпался. Распался на куски. Словно какаято внутренняя сила перестала удерживать вместе его кристаллы. Так бывает. – Василий Федорович сожалеюще развел руками. – Душа отлетает, и плоть мертвеет, разлагается.

– Вы хотите сказать, камень был живой?! – Мурманцев уже немножко начал уставать от такого количества потрясений за столь короткий отрезок времени.

– Профессор намекал на это. Он никогда никому не рассказывал, откуда у него этот камень. Много лет назад я случайно познакомился с одним из его коллег. Мы разговорились. От него я услышал странные слова – профессор как будто стеснялся темы происхождения камня. Или нет, не стеснялся. Было употреблено другое выражение. – Старик Алябьев прикрыл глаза рукой, вспоминая. – У него во взгляде появлялось чувство вины – так он сказал. Профессор чувствовал себя виноватым. В чем, перед кем, почему – Бог знает. Когда его нашли – в какомто глухом монастырьке, в рясе послушника, – он подтвердил, что камень рассыпался сам. Но не добавил больше ничего. Вы знаете, монастырский устав позволяет насельникам не отвечать на вопросы государственных дознавателей.

– Он ушел в монастырь изза этого чувства вины! – быстро сказал Мурманцев. – И это както связано с тем, что камень был живой. А потом умер.

– Справедливая версия. Только нам уже никогда не узнать, что там произошло на самом деле. Все быльем поросло.

Мурманцев сосредоточенно пилил взглядом край стола. Чтото вырисовывалось в голове. Нечто исключительно занимательное.

– Все да не все, – ответил он. – В истории с памятником профессору действительно есть чтото мистическое.

– Во всей истории биотрона есть большой элемент мистики, – добродушно усмехнулся Алябьев.

Мурманцев вскинул голову.

– Василий Федорыч, могу я попросить вас войти сейчас в центральный архивный фонд данных?

Алябьев поднял брови.

– Архив профессора Цветкова закрыт для обычного доступа, если вы об этом.

– Я понимаю. Но должна быть и не закрытая информация. Официальная часть, так сказать.

– Ради Бога. – Капитанкомандор пересел за стол и разбудил свой компьютер. – Но ничего нового вы там не найдете. – Он пощелкал клавишами. – Вот, пожалуйста. Здесь гораздо меньше, чем я вам рассказал.

Алябьев повернул к нему экран, подвинул пульт.

Мурманцев быстро нашел что хотел. И едваедва сумел скрыть волнение. Снимок был более чем тридцатилетней давности, но он снова узнал в этом лице знакомые черты. На сей раз не памятник, а сам профессор Цветков смотрел на него чуть прищуренными близорукими глазами. Здесь ему не больше сорока. Мурманцев представил, каким он мог стать в семьдесят с лишним. Добавил морщины и глубокие складки на переносице, проредил волосы, подставил седенькую бороду. И с большой долей уверенности сказал себе: «Это он». Отец Галактион. Монах Белоярской обители Преображения Господня, что стоит уже четыре столетия возле речки Надым в Западной Сибири. Видно, одними путями бежали от соблазнов мирской суеты гениальный ученый Цветков и раненый в сердце выпускник Академии Белой Гвардии Мурманцев.

– Да вы будто привидение там увидели, Савва Андреич, – забеспокоился Алябьев.

Мурманцев из какогото неясного побуждения быстро пролистнул страницу.

– Нетнет, ничего. Я вспомнил, как в моем саду лежал памятник с как будто отрубленной головой. Странное ощущение. – Он передернул плечами, продолжая бессмысленно прокручивать уже ненужные страницы.

И вдруг глаз снова зацепился за нечто знакомое. Мурманцев на миг остолбенел, потом спешно отлистнул назад. Никаких сомнений – три зигзага молнии в круге. Эмблема, над которой он себе голову чуть не сломал. Буквально за три секунды он проглотил, не жуя, сопроводительный текст, задумался, потом начал сначала, с чувством, с толком, с расстановкой.

И через пару минут, оторвавшись от экрана, потрясенно посмотрел на Алябьева.

– Я знаю, кто умер в моем саду.

Капитан командор резко выпрямился в кресле и потребовал:

– Подробнее!

Мурманцев повернул экран. Алябьев торопливо пробежал глазами текст. Потом какимто грустным, усталым жестом подпер рукой голову, глядя в стол. Посидел так с полминуты, а затем треснул ребром ладони по краю столешницы. Сморщился от боли.

– Старею, видимо, – молвил он, словно жалуясь. – Память дырявая стала. Мне бы сразу подумать об этом, да смутил меня ваш пресловутый «японский след». Этот значок действительно в самом начале был обозначением биотрона. Потом стал эмблемой Сетевой Гильдии. Вернее, гильдмастеров спецкласса, работавших с биотронами. Но отчегото она не прижилась, возможно, как раз изза совпадения с японским символом. Хотя вряд ли. Но в результате Гильдия осталась вообще без эмблемы.