Белый Бурхан
(Повесть) - Страница 3

Одел порук — шапку — взял бубен и, ударяя в него, начал петь речитативом грустную мелодию, качаясь из стороны в сторону, плавно приплясывая и повертываясь на одном месте. Сначала он пел нерешительным и неровным голосом, но потом голос его все более креп, и звуки мелодии неслись уже увереннее и громче, исчезая и перекатываясь в горах певучим эхом.

Вызывая злых духов, шаман по временам останавливался и бросал в огонь щепотку зеленого листового табака, произнося глухо и таинственно:

— Ок-пуруй!.. Ок-пуруй!..[3]

И все присутствующие подмахивали к себе табачный дым и тоже восклицали:

— Ок-пуруй! Ок-пуруй!

Шаман все более и более увлекался священнодействием, приходил в экстаз. Его голос то звучал громко, грозно, то переходил в тихие рыдания, то, замирая, умолкал. Шаман как будто к чему-то долго и напряженно прислушивался, но вскоре бубен снова громко, оглушающе звучал, и снова раздавались дикие заклинания шамана, который сам становился грозным и вызывающе кричал на всесильного бога.

Быстро кружась на одном месте, с воем прыгая из стороны в сторону, сильно ударяя в бубен, шаман все глубже погружался в преисподнюю, все ближе подходил к железным воротам страшного Эрлика.

Но вот кам стих и беззвучными жестами стал показывать, что духи, по вызову его, стали собираться. Сначала они толпами носились у юрты, потом проникли внутрь ее и стали издавать глухие крики.

В юрте послышалось стрекотанье, печальный клик кукушки, сороки, мелодичное курлыканье журавля и зловещий клекот ворона, уханье филина и хохот совы. Раздалось змеиное шипенье и свист крыльев невидимой огромной птицы. В жутком оцепенении сидели гости и слышали, как неслись эти звуки из всех углов юрты, из-за больного, снаружи и из под лежащих в углу юрты седел…

Наконец Пустелянга перешел к пению молитв. Напев суровый и торжественный сменялся грустной мольбой, жалобой отчаяния и безнадежности.

Пустелянга камлал Ак-Иаику, белому духу, посреднику между человеком и Ульгенем, и четко выговаривал слова священной мистерии:

— О, Ак-Иаик, опоясанный золотой лентой небесной радуги! Ты, громовержец, в осенние дни, в подсолнечном пространстве бросаешь молнии, которые в твоих руках, как пламенная плеть! Ты крылатый, как дракон! Бег твой — бег небесной быстроты! Подножие твое — облачные обвалы! Творец людей, живущих в кошемных юртах! Создатель скота, который по твоему повелению стоит на своих пастбищах! Ты, ездящий на бурых конях, гривы и хвосты которых обхватывают всю землю! Кнут твой — черная выдра, подхвостник твоей лошади — серая выдра! Ты, лежащий на отвесной скале! Ты, украшающийся красным сукном и одевающийся черным бархатом! Ты, отдыхающий в тени белой березы с золотыми и серебряными листьями, слушай меня!.. Отгони духов, мучащих Сутын-Кая! Отгони… Ок-пуруй, Ок-пуруй!

Темя синих гор — твое место. В синем небе тебе слышен зов.

Темя белых гор — твое место. В белом небе тебе слышен зов. Ок-пуруй, Ок-пуруй!..

Присутствующие сидели, не шелохнувшись. Некоторые лежали вниз лицом и трепетали, охваченные страхом.

Только один Чет, сидя около упавшего ниц Айнтая, смело смотрел на кружащегося шамана, и насмешливый огонек играл в его темных глазах.

Вдруг шаман, остановив свои завывания, приказал вести жертву.

Все вышли из юрты к коновязи, где стояла чубарая лошадь Сутын-Кая.

На востоке загорелось утро, и Чубарый красивыми черными глазами своими косился на росистые луга…

При виде лошади Санаш, 18-ми летний сын Сутын-Кая, завыл и сказал Пустелянге:

— Не надо колоть!.. Эй, не надо!..

Но шаман не слушал юношу, он продолжал читать мистерию, обещая Ак-Иаику кровавую жертву.

Санаш бросился к старикам и заплакал громче:

— Эй, не надо колоть Чубарку!.. Это мой последний конь… на чем я буду ездить по горам?.. Эй, не надо колоть!..

Но старики тоже сурово молились и не слыхали просьб Санаша. Зато Чет, вспыхнув весь, с злой насмешкой громко сказал Санашу:

— Если б я был твоим отцом, я не дал бы резать коня, я бы выгнал кама и лучше бы выздоровел тогда!..

Пустелянга побурел от злости и оглянулся на Чета. Но, встретив его уничтожающий взгляд, невольно опустил глаза и прошептал:

— У, — как смотрит, шайтан!.. Ок-пуруй!..

Лошадь ввели на лужайку. Завязали ей тряпкой глаза и к каждой ноге привязали по веревке.

За веревки взялись алтайцы, человек по шесть за каждую, и шаман сделал знак.

Четыре веревки разом натянулись в разные стороны, ноги у коня хрустнули и вывихнулись из суставов в четыре разные стороны.

Чубарый упал на брюхо и, жалобно заржав, забился в судорогах.

Навзрыд заплакал Санаш.

Гости сняли с лошади шкуру и повесили ее над юртой на высоких шестах, а теплое мясо разрубили на части и, положив лучшие куски в сумы к седлу Пустелянги, остальные стали варить.

Был устроен целый пир. Чет хотя и принимал участие в нем, но угрюмо молчал, сверкая какими-то новыми искорками в черных глазах. Лишь изредка он подходил к плачущему Санашу и что-то тихо шептал ему в утешенье.

На байгу[4] к зайсангу Эрльдею, по случаю большого летнего праздника, съехались алтайцы почти из всех окрестных аилов. В главной юрте собралась вся знать дючины — волости. Тут был и старый Айнтай с дочерью и двумя племянниками, детьми и гордостью сестры Айнтая, старухи Бабадай. Молодые и ловкие алтайцы Боднот и Чалтуш, смелые и неразлучные на промыслах и на игрищах — ярко выделялись среди других. Приехал из дальнего аила с реки Чуй кривоногий богатырь Балышток, никем еще не побежденный в борьбе; с Кеньги приехал молодой Сапыр с сестрой, красавицей Саатан, предметом тайных воздыханий и кривоногого Балыштока, и восемнадцатилетнего сына Сутын-Кая Санаша, и многих других молодых алтайцев. Тут же был богатый Канакуэн с сыновьями: старшим Сапышем и младшим, недавно женившимся Санабаем, который приехал со своей женой верхом на одном коне и играл с ней и другими сверстниками в камешки недалеко от аила, на лужайке.

Гостей собралось человек двести.

Каждый привез с собой палатку, много пуштат — белого сыра из молока, тюрека — сыра из простокваши, прокопченного дымом, и араки — молочной водки.

Около аила Эрльдея вырос город из палаток. Гости целый день ели пуштат и пили араку, разговаривая о старине и новостях. Молодые алтайцы, приехавшие на байгу с тем, чтобы показать ловкость и резвость своих коней, гарцевали на них поодаль на равнине. Они то бросались во весь опор в гору, то, сдерживая, горяча и становя коней на дыбы, — неслись обратно. Алтаянки не отставали от мужчин, пили араку, кричали, пели и лихо скакали на конях.

Чет привел с собою на байгу доморощенного стройного молодого жеребенка. Знатоки-алтайцы, осмотрев жеребенка, сразу сказали, что именно этот молодой конек будет победителем байги.

Тутанхэ не захотела на этот раз бежать на своем иноходце и пересела на рослого и резвого отцовского Воронка.

Момент начала байги был торжественным и напряженным. Все высыпали на луг и возбужденно кричали, спорили, горячили коней, смеялись.

В первой группе должны были состязаться кривоногий Балышток на красивой стройной кобыле, старший сын Канакуэна Сапыш на гнедом коне и оба племянника Айнтая — Боднот и Чалтуш — на одинаковых соловых меринах. К ним присоединились еще пятеро алтайцев.

У сына Сутын-Кая Санаша не было коня. Последнего Чубарого зарезали, когда камлали на выздоровление отцу, и молодой алтаец не мог принять участие в байге. При виде гарцевавшего перед красавицей Саатан Балыштока, Санаш ревниво косился на лучших коней и прятался за других, когда от горькой досады у него навертывались слезы.

Но вот бегуны выстроились в линию, всадники, дождавшись сигнала, гикнули и понеслись по широкой и красочной долине Урусула.