Белый Бурхан
(Повесть) - Страница 2

То соколом быстрокрылым к небу вскидывалась песня, то, как рокот могучей Катуни, опускалась она в долины между гор и эхом раскатывалась по ущельям.

Долго пел всадник, восхваляя красоты Алтая, как вдруг до его слуха донесся сзади другой голос.

Чет быстро съехал с дороги и, поднявшись на один из утесов, остановил коня и замер, слившись с камнями.

По дороге от аила Канакуэна быстро ехали два всадника.

Чет узнал в них Айнтая и Тутанхэ. Он был на вороном жеребце, а она на белом иноходце.

«Ой, гордый Айнтай, — думал Чет, — пять раз слал к тебе сватов, пять баранов колол, не сказал ты „хорошо“, не дал согласия».

По горе всадники поехали шагом. Тутанхэ что-то оживленно говорила отцу, но Чет не расслышал ее слов.

Старик нетерпеливо отмахивался от нее рукой и громко импровизировал, напевая:

Тутанхэ опять стала говорить что-то отцу, и Чет ясно услышал свое имя.

Но старик опять запел:

Они проехали мимо.

Долго еще стоял Чет на скале, облитый лунным светом, и думал:

«Да, несчастному Алтаю сильный разумом сын-богатырь нужен…

Ой, горд ты, Айнтай! От ханов идет твоя кровь! Не зря суров и тщеславен, и знаю я, зачем ты пел Тутанхэ свою песню».

Лунная летняя ночь туманным шатром висела над Алтаем. Полная луна тихо плыла по черному небу и обливала серебристо-зеленоватым светом и кряжи гор, и одинокого всадника, тихо ехавшего по звонкой долине Кок-Су — Голубая вода.

Это ехал Чет, глубоко задумавшись и не обращая внимания на красоту алтайской ночи.

Вдали гукал филин.

Вот уже месяц прошел с тех пор, как черноокая Тутанхэ в порыве страсти отдалась ему и обещалась стать его женой, а между тем, ее нет с ним до сих пор. И нигде он не может встретить девушку, чтоб поговорить с нею. Она точно избегает его. Да, конечно, избегает. Разве не замечал он иногда, подъезжая к аилу старого Айнтая, как белый иноходец Тутанхэ быстро скрывался в горах, унося девушку подальше от Чета?

— Не хочет она меня!

Чет ехал узкой тропой по увалу, заросшему группами лиственниц, и шум реки едва достигал сюда.

Внезапно раздалось звонкое ржание коня, и из-под группы лиственниц быстро выехал темный всадник.

— Езень! — приветствовал он Чета.

Чет вздрогнул от неожиданности.

— Езень! — ответил он, узнав старого Айнтая.

— Ни табышь — какие новости?

— Табышь ёк, — новостей нет.

Помолчали.

— Ты куда? — коротко бросил Чет.

— Сутын-Кай хворает, камлать Пустелянга будет, туда еду.

— И я туда еду!

— Яхши!

Опять помолчали.

Айнтай пытливо посмотрел в лицо Чета и потом сказал:

— Чего молчишь, парень?

— Думаю…

— Думаешь… Что думаешь?..

— Думаю — зачем мы едем? Сутын-Кай шибко хворает… Все одно помрет!.. Никакой кам не поможет, — а мы едем на камланье… Последнего коня Сутын-Кая убьем и съедим. Зачем это?

— Худо говоришь, парень! — сурово прервал Чета старый Айнтай. — Заветы отцов блюсти надо! Вот и плохо нам стало оттого, что нет веры… Упала вера… А раньше хорошо было…

— Ой, Айнтай, ты ведь знаешь, как у меня хворала мать. Кам тогда три раза камлал. Ульгеню[1] камлал, Эрлик[2] камлал два раза — все худо, помирает мать. Пустелянга говорит: «Еще камлать надо», а у меня уж один, вот только этот Буланый остался. Чуть не плакал я, однако хотел еще камлать, потому что кам говорит: «Если не камлать — умрет мать, непременно умрет». Сказал я тогда матери: «Как быть?» А она говорит — не надо камлать больше! Нельзя, говорит, алтайцу без коня жить… Все равно, говорит, помирать. И не стал я камлать. Пустелянга долго грозил: «Умрет мать, камлать надо…» А я не хочу, и мать не хочет. Вдруг — ей лучше. Поправилась, сам знаешь, здорова… Где же правда у кама? Им давай — они берут и берут, а лучше — все нет…

— Ишь ты, молодой, а умный… Заветы дедов…

— Заветы дедов? — перебил Чет, и глаза его заблестели. — У дедов всего было много, а они отдали Алтай русским! Зачем? Вот ты поешь: «Худо жить стало алтайцам», а почему? Теперь вот русские все взяли. Ты поешь: «Мы уходим из отцовских мест», — и верно, бежать скоро придется из Алтая, а почему? Потому, что русские дали нам болезни и бедность, а сами берут хорошие земли и стада и ничего не оставляют алтайцам, чтобы жить. Много ли алтайцев теперь есть, у которых большие стада? А тут камы говорят: «Камлать надо, чтобы легче жилось», и за камланье последнего коня берут. Кто теперь богат? Одни камы да зайсанги богаты. А почему они богаты? Потому, что продали Алтай русским, и на Алтае скоро будут жить одни русские…

— Да, это верно! Русские худо делают… — в раздумье сказал Айнтай. И грустно, вполголоса, запел новую песенку:

Сказав несколько слов речитативом, Айнтай высоким тенором взял минорную ноту и долго тянул ее, пока не оборвал, как бы нечаянно уронив ее.

Чет ехал в глубокой задумчивости, в которой снова грезилась ему черноглазая и страстная Тутанхэ.

— Слушай, — заговорил Айнтай, прервав песню, — ты знаешь, как пришли русские? Нет? Так знай — их привел сам злой Эрлик. Хочешь, я расскажу тебе, как Хан Кара-Кубек еще вдолге до прихода русских предсказал, какое несчастье постигнет Алтай? Слушай…

«„Вот и горы!“ — сказал хан Кара-Кубек. Поднялся на одну из них о девяти конусах, огляделся вокруг и увидел всю поверхность земли. Видит он, что белый скот на пастбищах питается белыми солончаками, а меж голубых гор течет целебный источник „Аржан-Кутук“, из которого пьет воду весь алтайский народ, бесчисленный, подобно лесу.

И увидел хан Кара-Кубек, как со стороны, куда падает солнце, движутся черные тучи. Много их, и гром там гремит, злой Эрлик гонит эти тучи и бросает гром. И видит хан, как под каждым ударом грома тают белые стада у алтайцев, а сами они прячутся в горы. И меньше стало народа алтайского, уже перечесть можно. Заплакал тут хан Кара-Кубек над несчастьем алтайского народа, а злой Эрлик хохочет из ущелий…»

Внезапно залаяла собака, — калмыки подъехали к аилу.

В юрте Сутын-Кая собралось много гостей и родственников больного. Все сидели в юрте, говорили о своих обыденных делах, курили трубки и пили араку.

Тут же у огня, посреди юрты, накаливали для камлания бубен, чтобы звучнее был он.

Шаман Пустелянга, средних лет алтаец, похожий на всех, сидел среди гостей и задумчиво курил.

Когда бубен был готов, он встал, окропил поданной в горшке водой огонь, бубен, вход в юрту и лежащего тут же больного.

Затем быстро оделся в маньяк — сшитую из кож, вверх шерстью, одежду, увешанную разноцветными лентами, жгутами из тряпичных змей, монетами, бубенчиками, колокольцами — песни девяти дочерей доброго бога Ульгеня — и различными другими украшениями, от которых маньяк был тяжел и громоздок.