Белые птицы детства - Страница 41

— Как же я вернусь одна через тайгу?

— А ты... сильно замёрзла?

— Не видишь, что ли.

— Ладно, пошли, — решается Серёжа. — Сейчас мы костёр сделаем.

— Как — костёр, — оживляется Настька, — а спички?

— У меня есть.

— А у меня две каральки есть, я специально для нас взяла, — говорит Настька и прикусывает губу, потому что Серёжа вторично вытаращился на неё.

— Ты разве знала, что мы вдвоём будем? — растерянно спрашивает он, постепенно догадываясь, что случайная встреча за селом была не такой уж и случайной.

— Ничего не знала, — краснеет Настька и сердито смотрит на Серёжу.

— Почему же две каральки взяла? — не успокаивается он.

— Почему, почему... Взяла — вот и всё.

Белым-бело, как в сказке, а посреди этого сказочного пространства горит небольшой костёр, и ровный столб дыма поднимается между стволами громадных деревьев высоко в небо. Хорошо слышно, как от жара шипит и плавится снег, скатываясь мутными ручейками на дно кострища. Сухие еловые ветки от резкого перепада температур звучно лопаются, и тогда во все стороны разлетаются маленькие угольки, протаивая в сугробах небольшие отверстия.

— На, — протягивает каральку Настька, — она ещё тёплая.

Серёжа берёт каральку, с удивлением ощущая, что она и в самом деле тёплая, хранящая в себе хрусткий жар русской печи, и с недоумением смотрит на Настьку.

— Я их хорошо-хорошо завернула, — объясняет Настька, — и положила вот сюда, под куртку...

Каралька вкусная. Серёжа ест, но и про костёр не забывает, подбрасывает сухие ветки, отгребает комки обвалившегося снега, на солнышко посматривает. Впрочем, до вечера ещё далеко, ещё можно сидеть и сидеть у костра, подстерегая малейшее движение в тайге: там с еловой лапы снег обвалился, там не выдержал мороза и лопнул пихтовый сучок, а то и высохшая кора по стволу прошуршала.

— Ты кем будешь, когда вырастешь? — вдруг спрашивает Настька.

Серёжа не ожидал такого вопроса и немного растерялся, но в ту же минуту его мысленному взгляду уже виделось огромное море с сине-свинцовыми волнами. Волны такие большие, что белый корабль между ними кажется игрушечным, но это настоящий, большой корабль, и он смело взлетает на самую вершину самой большой волны, и тогда с её палубы Серёжа видит далеко вперёд, до самого берега. Там, на берегу, собрались люди, они с тревогой смотрят на корабль, который то пропадает в водяных распадках, то вновь появляется на самом гребне волны, и среди этих взволнованных людей Серёжа успевает разглядеть Настьку...

— Не знаю, — говорит Серёжа, — может быть, шофёром буду.

Это его вторая мечта. Вот он мчится по грейдеру из Малышевки в Хабаровск. Весна. Всюду лужи, и вода длинными фонтанами летит из-под колёс грузовика, в кузове которого стоят и держатся за кабину перепуганные Васька Хрущёв, Колька Корнилов, Петька Паньшин и кто-то ещё — много. Летит и летит по грейдеру его машина, и вдруг за поворотом стоят и голосуют несколько человек. Серёжа изо всех сил жмёт на педаль тормоза и видит, как первой подбегает к машине Настька Лукина...

— А я людей хочу лечить, — признаётся Настька и из-под узких тёмных бровей насторожённо смотрит на Серёжу.

— Ну, это когда ещё будет, — вздыхает Серёжа, — ещё вон сколько в школу надо ходить.

— Сколько ходить? Если этот год откинуть, то и остаётся всего ничего — пять лет.

— Через пять лет никто уже болеть не будет. Скоро придумают такое лекарство, что таблетку выпил и сразу же выздоровел, хоть какой больной ты раньше был... Только лучше бы их раньше придумали, — хмурится Серёжа.

В это время над их головами раздаётся неожиданно звучный крик: «Чиль, чиль, чи-иль». На самой вершине высокой стройной ели сидит серовато-голубая птица с длинным ступенчатым хвостом и чёрной шапочкой на голове. Склоняя хорошенькую головку и нервно вздёргивая хвост, птица пуще прежнего заходится в крике.

— Ну вот, теперь на весь лес растрезвонит,— покосился на сороку Серёжа, — что мы здесь сидим. Может быть, пойдём?

— Давай ещё минуточку посидим, — просит Настька, — здесь так хорошо, только спина немного мёрзнет.

— А вот у охотников никогда не мёрзнет, хоть они и всю ночь у костра просидят, — говорит Серёжа.

— Они что, каменные? — чуть заметно улыбается Настька.

— Почему? Обыкновенные. Только за спиной у них натягивается белое полотно, как экран в клубе. Тепло от этого экрана отражается и спину греет.

— Ты откуда знаешь? — не очень-то поверила ему Настька.

— Деда рассказывал.

Настька долю молчит, а потом тихо спрашивает:

— А ты к отцу не уедешь?

— Он всё время зовёт,— вздыхает Серёжа, — да я не хочу. Ведь надо кому то деду с бабушкой помогать. Пусть с ним Вера живёт.

Настька переводит дыхание и решительно командует:

— А теперь пошли!

И они выходят из леса, сумеречно и таинственно оставшегося жить у них за спиной. Перед ними широкий распадок, пересечённый белой рекой, на стылом берегу которой стоят тёмные бревенчатые дома Озёрных Ключей. Высокие трубы домов дышат голубыми дымами, встающими над селом, и лишь над леспромхозовской котельной стелется густой чёрный дым — котельную топят углем.

Белые снега затопили распадок, тайгу и сопки, весь мир, кажется, покрыт белым пуховым одеялом, по которому густо прошиты тёмные строчки следов. Они стоят у самого выхода из леса, соединённые с селом двумя параллельными полосками блистающей под солнцем лыжни. Сейчас им предстоит вместе пересечь луговину и ступить на улицу села, в котором родились и подросли они, ровесники победного лета 1945 года.

— Хочешь, иди вперёд, — предлагает Серёжа.

И две маленькие фигурки оторвались от огромного леса и медленно двинулись к селу. А солнце светило им, снега сверкали и переливались огненными блёстками для них, и над всем миром стояла тишина, из которой рождались удивительные звуки Жизни.