Белые птицы детства - Страница 32

— Проснись, Серёжа, — толкает его дед, — добрались.

Они вытаскивают лодку подальше на берег и быстро идут вдоль Ванькиной протоки, по пояс и выше скрываясь в жёстко шелестящей траве. Ровное и надоедливое зудение постоянно окружает их, и Серёжа, часто спотыкаясь о невидимые в траве кочки, отчаянно машет руками. Но комары ещё сильнее и упрямее загудели перед лицом.

— Ничего, Серёжа, потерпи, — оглядывается дед, — вот придём на место, там намажемся репудином.

— А скоро мы придём на место? — спрашивает Серёжа.

— Да считай, уже пришли. Вон тот стожок сена видишь?

— Вижу, — отвечает Серёжа, смутно различая под самым лесом что-то высокое и тёмное.

— Туда нам с тобой и надо.

Но до стожка сена они идут довольно долго, и за это время Серёже кажется, что лицо у него распухло от укусов, глаза стали узкие, как у Баяна Киле.

— Деда, а в Крыму комаров совсем нет, — чуть не плача, сообщает он.

— Да ну? — удивляется дед. — Это какая же благодать людям без этакой твари. Да с тех, кто в Крыму живёт, надо налог дополнительный брать за то, что их комары не кусают.

— Зато там змей много, — почему-то встаёт на защиту крымских Серёжа.

Рядом со стожком сена оказался просторный уютный шалаш, в котором густо пахло разнотравьем и самую малость болотной тиной.

— Ну, кажется, поспели, — облегчённо вздыхает дед, устраиваясь в шалаше. — Сейчас ободняет [4], и он пойдёт.

— Кто, деда?

— Гусь.

— Куда, деда?

— А это куда кому надобно, — степенно отвечает дед, под правую руку укладывая ружьё и патронташ, под левую — рюкзак. — Жалко, покурить нельзя будет.

— Деда, давай помажемся?

— Погодь ещё немного, пусть кожа хорошенько просохнет, а то щипать будет.

— А как они пойдут, гуси?

— Ну, не пешком, конечно. — Дед улыбается и смотрит на Серёжу.

— Почему же тогда они пойдут?

— Кто его знает, — пожимает дед плечами, — так говорят... На вот, мажься. Да только глаза береги.

Серёжа берёт бутылочку с репудином, и в это время бледно-розовые лучи восходящего солнца осветили зубчатую кромку леса, вершины дальних сопок и быстро поползли вниз, к Ванькиной протоке. И тут же в воздухе, ещё где-то далеко за лугами, раздалось звучное мелодичное гоготание. Было оно долгим, протяжным и таким глубоким, что тоскливо становилось слушать.

— Тс-с! — быстро приложил дед палец к губам и замер с ружьём у выхода из скрадка.

Серёжа перестал дышать, заворожённо следя за тем, как стволы дробовика плавно поползли вверх и замерли на мгновение, кого-то там, вверху, обнаружив. А в следующую секунду блеснуло пламя, Серёжу оглушило, и через плечо деда он увидел, как серый гусь, сбитый с крыла, наискось стал падать в лес. И тут же громыхнуло ещё раз, и в наступившей затем тишине Серёже показалось, что от удара тяжёлого тела легонько вздрогнула земля.

— Так, Сергунок, — обернулся довольный дед, — почин у нас есть.

А чуть погодя гортанные крики вновь раздались над шалашом, и вновь сильно оглушило Серёжу, и вздрогнула земля от упавшего гуменника, навсегда потерявшего небо. И так было до той поры, пока над лесом не всплыло большое и горячее солнце. Тут сразу же стихло, лишь в стороне в последний раз прошелестели чьи-то крылья.

Четыре гуся-гуменника лежат на обсыхающей под солнцем траве. Они всё ещё красивы, эти птицы, их перья отливают серебром, а на брюшках, приглаженных встречными ветрами, уложены так плотно, словно и не перья это вовсе, а бархатистая прочная ткань. Они пока ещё так похожи на живых гусей, что невольно хочется крикнуть на них, чтобы поскорее улетали отсюда. Но все четыре гуся уже давно и безнадёжно мёртвые. Серёжа это знает и поэтому не кричит на них, а смотрит и смотрит на безвольно вытянутые красноклювые головы. Особенно притягивает взгляд фиолетовая бусинка глаза, такая крохотная и беспомощная, слепо смотрящая в пустое и глубокое небо. И Серёжа впервые задумывается о том, что такое есть смерть? Как это может быть, что гуси родились и выросли, плавали по озеру и ловили мух, потом учились плавать по воздуху, помогая себе широкими и упругими крыльями, и когда они всему этому научились, вдруг внизу, под ними, что-то разорвалось, окуталось дымом, и они тяжело рухнули на ту землю, с которой совсем недавно научились взлетать. И всё это случилось потому, что вчера вечером они с дедушкой насыпали в золотистые гильзы порох и круглую мутно-серую дробь.

— Славно мы с тобой поохотились, — говорит дед, отдыхая на солнышке и дымя самокруткой. — Теперь нам бабушка такую лапшу приготовит, что пальчики оближешь. Гусь-то, окаянный, вон какой плотный да тугой, нажировался за осень на колхозных полях.

«Ни за что не буду есть вашу лапшу, — думает Серёжа, стараясь не смотреть на гусей. — Ешьте сами».

— Ты чего это загрустил? — вдруг спрашивает дед и, по-своему поняв настроение внука, добродушно утешает: — Ничего, Сергунок, сейчас на озеро сходим, там и для тебя добыча найдётся. Вот докурю только, и пойдём потихоньку, пока зорька совсем не окончилась.

И минут через двадцать они идут на озеро, желтеющее впереди высоким камышом. Там, на озере, стоит многоголосый гвалт, то и дело стремительно проносятся утки, косо, на крыло, падают чайки, как бы скользя по невидимой наклонной доске.

— К озеру надо подходить с подветренной стороны,— тихо поучает Серёжу дед,— чтобы утка тебя не услышала. И чем крепче ветер, тем смелее можешь подходить, потому как шумит камыш, плещут волны и где ей тебя услыхать... А теперь пригнись, вот так, и вон до той кучки! —- вдруг шепчет дед и, низко пригнувшись, бежит вперёд.

Так, перебегая и таясь, они подбираются к маленькому заливчику, и под рыжей стеной камыша Серёжа различает уток. Пара клоктунов, запоздало нежных, уединилась здесь, забыв обо всём на свете. Они необычайно пестры и нарядны на фоне камыша и зеркально-чистой поверхности воды, наглухо защищённой от ветра. Особенно селезень — прямо-таки писаный красавец. Маленькая опрятная голова у него чёрно-зелёная, бархатистая, отливает металлическим блеском. Щёчки золотисто-кремовые, пятнистая грудь словно забрызгана рассветом. А по спине змеятся длинные, в трёхцветную полоску, струйчатые косички. Самодовольно озираясь, утиный франт стал быстро запрокидывать голову назад и вновь опускать вниз. Смотреть на это Серёже было очень интересно и смешно.

— Это он кланяется подружке, — тихо пояснил дед, — хвастает своими нарядами. Ну ничего, счас мы его угостим подарочком, чтобы впредь сильно-то перья не распускал. Где твой патрон-то, не потерял?

И Серёжа замирает, мгновенно поняв, что сейчас ему придётся стрелять в этих уток. И если он сможет выстрелить хорошо, вот этот селезень, такой живой и нарядный, будет молча лежать на земле, как недавно лежали гуси. И прежде чем ответить деду, он лихорадочно соображает, вспотев от волнения и страха, как предупредить уток, как вспугнуть их, чтобы они скорее улетали с этого предательски тихого заливчика.

А дед между тем уже переломил двустволку и вопросительно смотрит на Серёжу, и равнодушные стволы холодно мерцают воронёной сталью.

— Ну, давай быстрее, а то улетят.

— Нету,— вдруг громко говорит Серёжа и сильно хлопает себя по карманам. — Я его потерял.

— Тс-с! — Дед испуганно втягивает голову в плечи, но уже поздно: утки коротко разбегаются по воде и стремительно взлетают, громким и пронзительным «клок, клок, клок» оповещая обитателей озера об опасности. И что тут начинается: огромные стаи уток всплывают над камышами, поднимаются всё выше и, сделав небольшой круг, улетают в сторону реки. Две цапли, прижав к серому брюшку длинные тонкие ноги, стороной обходят их и тоже направляются к Амуру.

— Ну, Серёжа, как же ты это? — упрекает дед, выпрямляясь во весь рост и забрасывая ружьё за спину.