Белые манжеты - Страница 1

А любят подводники так…

Лейтенанту Феодориди, начальнику радиотехнической службы большой подводной лодки, вдруг выпали два свободных дня. Впервые за два года нежданно-негаданно посчастливился ему «сквозняк» — свободные суббота и воскресенье. Случилось это ненароком: в субботу Феодориди должен был дежурить по кораблю, но лейтенант Весляров, командир торпедной группы, попросил поменяться дежурствами и заступить вместо него в понедельник. Еще не помышляя ни о каком «сквозняке», Феодориди согласился.

В пятницу же на подведении итогов соцсоревнования командир подводной лодки капитан 3-го ранга Абатуров объявил радиотехническую службу лучшей на корабле. Да и было за что: весь январь лейтенант Феодориди «рыл землю, упершись рогом». Во-первых, сдал зачеты на самостоятельное несение якорной вахты, во-вторых, радиотелеграфисты отличились на командно-штабном учении, в-третьих, радиометристы сменили «засоленную» антенну радара в рекордный срок, в четвертых…

В общем, на гребне славы Феодориди подкатил к командиру и попросил отпустить его на субботу в Северодар по личным делам.

— С Натальей поедешь? — не то спросил, не то уточнил командир.

Да, собственно, что тут уточнять?! Весь гарнизон знал о романе Христофора Феодориди с Натальей Аксеновой, двадцатилетней красавицей, секретарем горсуда. Статная, рослая, она даже в заполярную зиму ходила с рассыпанными по черной шубке золотыми волосами. Когда она восседала за секретарским столиком в зале трибунала, подсудимые очень рассеянно слушали прокурорские речи…

— С Натальей, товарищ командир.

Абатуров подумал, потянул время и вдруг сделал царский подарок:

— Значит, так… Разрешаю вернуться в понедельник… К подъему флага.

Так Христофор стал обладателем бездны времени в пятьдесят часов, свободных от учебных тревог и регламентных работ, от ночных вызовов на лодку и внезапных поручений, свободных от собраний и построений — словом, от службы.

На рейсовом катере по пути в город Феодориди, вдохновленный открывшейся перед ним вечностью, предложил подруге слетать на денек к Черному морю — в родную Хосту.

— А успеем? — спросила осторожная Наташа. Христофор тут же подсчитал часы. Выходило, что в Хосте они могли провести полдня, ночь и еще полдня, чтобы в воскресенье вечером вернуться в Северодар.

— А знаешь, как это называется? — припомнила Аксенова юридическую формулировку. — Самовольное покидание места службы.

Но Феодориди взглянул на нее так, что Наташа до самого Адлера забыла о своем столике в зале трибунала.

Они урвали у арктической ночи почти целый день солнца, зелени и лазурного моря. А после воскресного обеда в ресторане «Магнолия» отправились в аэропорт. И все бы кончилось благополучно, если бы в ту зиму на южных склонах Кавказских гор не выпало слишком много снега. Сугробы скрыли излюбленный корм диких голубей — чинаровые орешки и желуди. И тогда тучи голубиных стай опустились на летное поле адлерского аэродрома. К ужасу влюбленных, все рейсы отменили. Но подводники тем и отличаются от всех прочих смертных, что находят выход из любого положения, даже если для этого надо пролезть через торпедный аппарат… Шальной таксист домчал их за четыре часа и за месячное лейтенантское жалованье в Сухуми. А оттуда в полночь им удалось вылететь на север.

Ровно в восемь ноль-ноль лейтенант Феодориди, слегка небритый, покачиваясь от усталости, стоял в строю на корпусе подводной лодки и слушал бодрую скороговорку горна, под которую на всех кораблях в гавани взлетали флаги и гюйсы. А потом заревели тифоны, завыли злые сирены… По понедельникам на эскадре проверяли исправность средств звуковой сигнализации.

Самовольная отлучка начальника радиотехнической службы раскрылась на другой же день, когда на службу вышел пропагандист политотдела капитан-лейтенант Скосырев, возвращавшийся из отпуска тем же самолетом, что и Христофор с Натальей.

Проступок комсомольца Феодориди разбирался на лодочном комитете ВЛКСМ. Заседание комитета вел подчиненный начальника РТС мичман Голицын, старшина команды гидроакустиков и заместитель комсомольского секретаря. Впрочем, Голицын очень скоро взял самоотвод и все заседание рисовал в блокноте шаржи на боцмана — мичмана Белохатко, тоже члена комитета. Голицын почеркивал карандашом и вспоминал свою «love story»,[1] как с некоторых пор стал небрежно называть все, чем жил целых семь лет.

Он только что вернулся из Москвы, из первого мичманского отпуска — очередного, долгожданного. Отец и мать у Голицына слепые от рождения. Когда Дмитрий предстал перед ними в новехонькой парадной форме, оба они наперебой ощупывали фуражку, шинель, тужурку. Их пальцы пробегали по мичманским звездочкам на погонах, по золотым якорям на лацканах, по тоненькому годичному шеврону на рукаве: пытались представить великолепие морского наряда. Отец ничего не сказал, а мама вздохнула:

— А как же с институтом, Митенька? Выходит, зря учился?

И Дмитрий разубеждал ее, что не зря, что мичманский контракт он подписал всего лишь на два года. За это время поплавает, послужит на Севере, скопит приличную сумму для будущей оседлой жизни, вернется в Москву и начнет работать где-нибудь по специальности радиоинженером. Но то была официальная версия его службы — нарочито деловая и меркантильная. В действительности все обстояло куда сложнее. В действительности Дима Голицын ни сном ни духом не видел себя моряком. Даже тогда, когда в последнем классе всех парней их достославного десятого «А» вдруг обуяла жажда подвигов, приключений и прочих громких дел, когда Колька Уваров явился однажды с парашютным значком «перворазника», горделиво нацепленным поверх свитера, когда стихи Толи Лавочкина опубликовала «Юность», а Юра Бабаян выиграл районное первенство по боксу среди юниоров, когда Саша Милютин стал бардом и актером гремевшего на всю Москву самодеятельного театра в одном из подвалов на Красной Пресне… Всем вдруг позарез оказалось необходимым стать кем-нибудь немедленно, сейчас, не дожидаясь выпускных экзаменов и аттестата зрелости. И только Голицын, пожалуй, был самым незаметным человеком на фоне общешкольных звезд. Что с того, что он каждый день приходил в класс со свежими ожогами на пальцах от паяльника — мастерил дома необыкновенный синтезатор, который должен был, по замыслу, воспроизводить самые невероятные звуки: от пения птиц до шума волн, от электрогитары до электросвирели… Что с того, что он знал азбуку Луи Брайля и мог читать книги для слепых. Воображения Ксении Черкасовой, большеглазого существа в белом кружевном воротнике и черном фартуке, увы, все эти голицынские умения никак не трогали. Эх, знать бы Диме тогда, что пройдет несколько лет и он предстанет перед самой красивой, перед самой умной, самой остроязыкой девушкой класса, школы, города, вселенной в гордом наряде североморского матроса — черных клешах, черном бушлате, проклепанном в два ряда золотыми пуговицами, в лихой бескозырке с неуставной лентой «Подводные силы КСФ», заказанной тайком в магазине похоронных принадлежностей. Конечно же, в тот смутный и горячечный год он и вообразить такое не смел. Море, флот, подводные лодки — это удел особых и избранных… Перед весенними каникулами Дима совершил весьма взбудоражившее его открытие. Как-то, оставшись наедине с классным журналом, он заглянул в конец книги и обнаружил в общем списке адрес Ксении Черкасовой. Он поразился тому, что никогда раньше не приходила ему в голову такая простая и такая важная мысль: узнать, где же дом этого непостижимого существа, под власть которого он попал столь безоглядно и всецело?

Он не стал записывать: «2-я Останкинская, дом 3, корпус 1, кв. 390»; он запомнил эти слова и цифры как прекрасный сонет.

В тот же день Дима после уроков отправился взглянуть на дом, где живет Ксения. Чем ближе подъезжал трамвай к останкинской телебашне, тем тревожнее становилось Голицыну. Он поминутно оглядывался — не вошел ли в вагон кто-нибудь из одноклассников? Ему казалось, что пассажиры догадываются, куда и зачем он едет. Пылали щеки, пылала шея, пылали уши… Когда водитель объявил Вторую Останкинскую, Дима вздрогнул и сделал вид, что его это не касается, и проехал еще одну остановку. Потом он возвращался пешком, вглядываясь в номера, пока не вздрогнул от сочетания затверженных цифр: дом 3, корпус 1… Десятиэтажное здание пятидесятых годов, отделанное кремовой плиткой и обнесенное по карнизу сеткой, чтобы плитки не падали на головы прохожих, ничем не отличалось от квартала таких же громоздких и осанистых домов. Но Дима сразу же выделил его и запомнил на всю жизнь. Ему захотелось отыскать ее окна, ее подъезд, и он словно во сне, не вошел — вплыл во двор, обогнул батарею мусорных ящиков, стоянку «Жигулей», пересек собачью площадку, детский городок и наконец уткнулся в кирпичное крыльцо заветного подъезда. Теперь он уже знал, что не уйдет отсюда, пока не поднимется на ее этаж, не увидит ее дверь. И он вошел в подъезд, словно в кратер вот-вот взорвущегося вулкана. Все жильцы, которые попадались навстречу, дети и даже кошки казались ему существами совершенно особенными только потому, что жили под одной крышей с ней.