Белые цветы - Страница 2

Как-то Гульшагида встретила в коридоре института Мансура и по какому-то наитию решила, что настал момент для последнего объяснения. Она пригласила Мансура пойти на Портовую дамбу. И многозначительно добавила: «Может быть, мы не встретимся больше».

Мансур то ли не хотел окончательно обидеть явно взволнованную девушку, то ли просто располагал свободным временем, но на этот раз согласился.

И вот они идут по берегу Волги, взявшись за руки, вернее, за кончики пальцев, как школьники. Солнце озаряет красноватыми лучами широкую Волгу. Река ослепительно сверкает, — не щурясь, больно смотреть. Проплывают огромные белые пароходы. Их басовитые гудки оглашают берег, потом замирают где-то вдали.

По реке быстро проносятся моторные лодки. Со стрежня дует упругий и теплый ветер.

На Гульшагиде ее любимая широкая юбка с крупным цветастым узором и белоснежная кофточка; тонкая талия стянута ремешком, на ногах легкие белые босоножки. Косы наполовину расплелись. А Мансур даже не переоделся — он в своем обычном полуспортивном костюме.

Шли молча. Иногда Гульшагида украдкой бросала на Мансура быстрый взгляд. Чего только не было в этом взгляде: и укоризна, и мольба, и гнев, и любовь…

Наконец, Гульшагида не утерпела, заговорила первая. На днях они оба получат диплом. Почему бы Мансуру не поехать вместе с ней в Акъяр?

— Еще не поздно, — убеждала она. — Пойдем в министерство и попросим о назначении. Правда, чудесно было бы? Мы построили бы в Акъяре новую больницу и славно поработали бы в селе, как работал Абузар Гиреевич в молодости. Ты — хирург, я — терапевт.

Мансур молча слушал, потом сдержанно сказал, что все это — запоздалая романтика.

— Почему запоздалая? И разве романтика чужда тебе? — чуть отстранившись, допытывалась девушка.

Мансур промолчал, засмотрелся на Волгу. Поднял камушек, бросил далеко в воду. Послышался негромкий всплеск. Камушек исчез, только круги остались на воде.

— Что случилось? — с горечью продолжала Гульшагида. — Почему ты не отвечаешь?

Опять молчание.

— Тебе скучно со мной! — воскликнула Гульшагида. — Видно, надоела… Не думай, что собираюсь вешаться тебе на шею.

Показалось ей, или на самом деле так было, — губы Мансура прошептали еле слышно: «Прости, я не люблю тебя».

Она резко повернулась и молча побежала вдоль дамбы. Потом, держась за лопухи и полынь, иногда соскальзывая вниз, стала взбираться по крутому склону. Она не оглядывалась, не знала, пытался ли последовать за ней Мансур. Только поднявшись в гору, перевела дыхание. Остановилась, посмотрела вниз. Ей видно было, как Мансур садился к кому-то в прогулочную лодку, должно быть, встретил своего приятеля. Они поплыли широкой гладью реки. В последних, красноватых лучах солнца поблескивали лопасти весел…

По приезде в деревню Гульшагида первое время жила надеждой: «Если в сердце Мансура осталась хоть капля любви, он обязательно напишет мне, а то и сам приедет в Акъяр. Мы объяснимся, и все будет хорошо».

Но Мансур не написал и не приехал. Через некоторое время Гульшагиде передали, что его будто бы совсем нет в Казани. Он куда-то уехал, связав судьбу с никому не известной женщиной. Она старше Мансура. Какая обида!

Какой стыд! Но что поделать? Биться головой о камень? Да ведь и это не поможет.

Так загадочно и нелепо кончилось ее первое увлечение.

А через год Гульшагида вышла замуж. Это случилось как бы помимо ее воли, бездумно. Через семь или восемь месяцев они разошлись. Гульшагида все чаще говорила себе, что ей уже не видать счастья! Но — в двадцать шесть лет — сердце никак не хотело примириться с этим, не хотело жить только горькими воспоминаниями.

Получив вызов на курсы, она неожиданно решила: «Как^; приеду в Казань, в тот же день зайду к Тагировым». И, верно, подошла было к их дому. Но сейчас же спохватилась: «Я ведь не прежняя Гульшагида». И не нашла смелости постучать в дверь. Оставалась надежда: «Может быть, Абузар Гиреевич; увидев меня в больнице, сам пригласит зайти». Профессор несколько раз встречал ее, останавливал, расспрашивал о житье-бытье, но домой к себе не звал. Рассчитывая на случайную встречу с Мадиной-ханум или Фатихаттай, Гульшагида при каждом удобном случае старалась пройти возле дома Тагировых. Но недаром говорится: «Несчастливому и случай не помогает», — никто не встречался Гульшагиде.

О чем же она думала, не раз проходя под окнами знакомого дома? О Мансуре, о своем недолгом счастье?.. Гульшагида и сама не смогла бы ответить. Выбросить Мансура из сердца — нет силы; держать в сердце, как близкого и единственного, — тоже невозможно…

Федосеевскую дамбу Гульшагида считала теперь самой запретной чертой для себя. Но сегодня она все же нарушила эту черту.

И вот — стоит на крутом берегу, закрыв руками лицо, словно совершила бесчестный поступок: стоит и… ждет чужого мужа! Но никто не подходит к ней, не берет за руку. Гульшагида с трепетом открывает глаза. На Казанке, на дамбе пустынно…

Могло показаться, что душа ее опустошена, никаких надежд не осталось. И все же Гульшагида, идя по дамбе в сторону кремля, не опускала голову, смотрела на мир широко открытыми глазами. Что это, — может быть, всего лишь женская гордость? В автобусе она старалась ничем не выдать своего горя. Более того, — проходя по знакомой Больничной улице, заставила себя внимательно осматриваться кругом, хотя ежедневно бывала здесь.

Справа и слева высились громады новых пятиэтажных домов, магазины с нарядными витринами. А чуть дальше виднелись старые, обветшалые здания. Большинство деревянных домов покосилось, а у каменных облупилась штукатурка, оббиты углы. Все это напоминало дореволюционный захолустный уездный городок, какие теперь показывают в кино. Вот женщина переходит улицу, сгибаясь под тяжестью коромысла. Во дворе на протянутой веревке мотается полотенце с красной каймой. Бабай в длинном белом джиляне [1] и круглой мерлушковой шапке чинно шагает по тротуару, постукивая клюкой. А вон пожилая женщина, прикрыв рот концом платка, стоит у ворот, что-то высматривает, — может быть, поджидает мужа с работы. И тут же, в каких-нибудь двадцати — тридцати шагах, воздвигают новый каменный дом; девушки в брюках, напевая татарские песни, кладут ряды кирпичей; над головой у них величаво движется подъемный кран. А на противоположной стороне тянутся цехи огромного завода, в окнах сияют лампы, излучающие дневной свет.

В одном из этих переулков стоит совсем крохотный деревянный домишко, подпертый бревнами, словно лачуга Ходжи Насреддина. У покосившихся ворот, как всегда, сидит торговец цветами Муртаза-бабай. На старике белая длинная рубаха, короткая жилетка, на голове старенькая заношенная тюбетейка. В густых черных бровях и козлиной бородке бабая поблескивает седина.

Гульшагида каждый день покупает у него цветы. Не много — всего три-четыре гвоздики, но выбирает самые лучшие. Она с утра платит деньги, а цветы забирает вечером, на обратном пути.

Гульшагида приветливо поздоровалась с бабаем, спросила, как поживает.

— Лучше всех, — степенно ответил Муртаза. — Сама-то как? Твои гвоздики я оставил в сенях, в банке. Нынче особенно хороши. Посмотришь — и сама станешь цветком, ей-ей!

Гульшагида улыбнулась. Да, сегодня ей хочется иметь самые замечательные цветы.

— Уж не радость ли какая у тебя, дочка?

— Не знаю, — зарделась Гульшагида. — Настроение такое.

Она и в самом деле чувствует особенную бодрость, хотя радоваться как будто нечему.

Стоит повернуть за угол домика, возле которого торгует цветами Муртаза-бабай, — сразу увидишь больницу. Вон ее старинная чугунная ограда на прочном каменном фундаменте. Вдоль ограды тянется зеленая гряда акаций, их верхушки ровно подстрижены. За изгородью, в глубине, стоят многолетние вязы, клены и березы. Их густые кроны возвышаются зелеными ярусами. Мощная листва закрывает желтое старинное трехэтажное здание. Лишь местами, где листва пореже, просвечивают то желтый кусок стены, то створка окна, то краешек карниза или же отдельные буквы длинной вывески: «Н-ая городская клиническая больница». Если посмотреть сверху, здание больницы похоже на лежащую букву «Г». Одно время и прошел слух, что будет сделана пристройка и ко второму крылу здания, — тогда буква «Г» превратилась бы в «П». Но по каким-то причинам дело замерло. А потом… потом, как говорят старики, отложенное дело запорошило снегом.