Белое вино ла Виллет - Страница 9

У одной подворотни прохлаждался лакей. Не говорите мне об этих типах. Я ненавижу их больше, чем богачей. Они занимаются самым подлым ремеслом; даже не ремеслом: богачи пользуются ими, как я пользуюсь стулом или сапожною щеткою. И они мнят о себе что-то! Никто не окажет вам столь дурного приема, как такая помятая рожа, которая только что вынесла ночной горшок.

Прежде чем стать грузчиком, я занимался слесарной работой. Однажды мне предстояло сделать установку в богатом квартале. Я знал этаж. Поэтому я ничего не спросил внизу и поднялся по первой попавшейся лестнице. Я долго не забуду вида лакея, который открыл мне. Он смерил меня взглядом. Потом оставался безмолвным в течение целой минуты, наморщив брови и скривив рожу: до такой степени мое появление казалось ему невероятным, чудовищным. Он озирался по сторонам, как будто отыскивая щипцы, которыми можно было бы убрать меня с половика и швырнуть в клетку подъемной машины.

— Здесь живет мадам такая-то?

Он разжимает губы.

— Почему же вы не поднялись по черной лестнице? Вас не следовало бы впускать отсюда… Ну, так и быть!

Ах, это пожатие плечами! Этот вздох!

Наш лакей у подворотни уже строил подобающую рожу. Он, вероятно, принимал нас за артель мостильщиков или проводчиков газа. Но он был живо выведен из заблуждения.

— Эй, Жозеф!

— Здорово, толстяк!

— Как ты красив с твоими колбасками!

— Если ты наплодишь маленьких, подари мне одного!

Его щеки с бачками начали дрожать от гнева, а руки, заложенные за спину, щелками пальцами.

Мы столпились около него. Я думаю, он испытывал желание запереть свои ворота, но не смел.

Тут Биретт обращается к нему:

— Нет ли у вас свободного помещения? Маленькой квартирки? У нас семья спокойная: семеро детей, собака, кошка, три канарейки. Квартал мне подходит, а наружность твоя мне очень нравится.

Он оборачивается к нам:

— Ну что, приятели? Пойдем?

Он входит. Мы следуем за ним по пятам. Лакей расставляет руки и хочет преградить нам дорогу.

— Я запрещаю вам входить сюда! Я вам запрещаю! Я кликну полицию.

— Не беспокойся, Жозеф! Конечно, Лепин недалеко. Но ты напрасно сердишься, толстячок! Не могу же я снять помещение, не осмотревши его! Нужно быть рассудительным!

Мы были уже во дворе, человек тридцать, по крайней мере. Большой квадратный двор, тщательно вымощенный. Ни одной клетки в окнах, никакого белья, никакого шума. В углу рукав для поливки, привинченный к водопроводному крану.

Мы внесли сюда оживление. Можно было подумать, что находишься в школьном дворе в день предвыборного собрания. Дом, казалось, не подавал признаков жизни. Никто не подходил к окнам. Но вглядываясь пристальнее, мы замечали, как то здесь, то там шевелится занавеска. Горничные бежали осведомить:

— Барыня! Если бы вы знали! Весь двор битком набит хулиганами и революционерами!

Тогда Биретт выступил вперед:

— В праздник никак нельзя обойтись, чтобы не поплясать маленько. Ну-ка! Маленький хоровод! Составьте круг! Возьмитесь за руки и внимание к такту!

Потом он поднял голову:

— Мадам и месье: зрелище бесплатное, даровое. Предлагается в качестве премии по случаю первого мая. Спешите же воспользоваться, потому что потом оно будет стоить гораздо дороже!

Он оборачивается в нашу сторону:

— Вы готовы?

Мы взялись за руки. Откашливаемся, сплевываем и

З_а_п_л_я_ш_е_м К_а_р_м_а_н_ь_о_л_у…

Никогда мы так не старались. Отражаемый стенами шум снова обрушивался на нас. Мы орали еще сильнее, чтобы перекричать самих себя.

Громадный дом не шевелился. Но мне сдается, что от этого хоровода в его утробе должно было бурчать, как от приступа колик. Очень возможно, что и до сих пор ему иногда вспоминается наш хоровод.

— Самой лучшей из виденных мною манифестаций, — сказал первый грузчик, — была манифестация у испанского посольства после казни Феррера. Теперь я редко участвую в манифестациях. Сижу большею частью дома. Я не желаю быть изувеченным или ночевать в участке. Чтобы расшевелить меня, нужна игра, стоящая свеч. Казнь Феррера взволновала меня. Странно, не правда ли? Феррер, Испания — казалось бы, плевать нам на это. Не наш огород! Но подите же! Целую неделю я был в ярости, никак не мог проглотить этот кусочек. Каждый день совершаются вещи, внушающие вам отвращение. Однако, миришься. Если будешь все принимать близко к сердцу, пожалуй, кровь испортишь. Но тут я никак не мог прийти в себя. Если бы его бросили в тюрьму, сослали, то, вероятно, здесь никто не обратил бы внимания. Но расстрелять человека за то, что у него свои убеждения! В двадцатом веке! Тогда остается только стать на четвереньки и получать свою порцию сена.

— Испанское посольство помещается, кажется, на бульваре Курсель?

— Да, кажется. Я отправился пешком вместе с другими. Прошли сначала под виадуком метро. Пико предложил было выпить по стаканчику, но об этом не могло быть и речи. Все эти гуляки с площади Пигаль и с Монмартра веселились, как ни в чем не бывало. Беспричинно расстреляли человека, а они и бровью не повели. На земле много мерзавцев, но они худшие из всех. Попов я ставлю выше. Если бы произошла встряска, и можно было свести счеты, я начал бы с этих бездельников, я взлохматил бы им шерсть!

— Это было вечером?

— Да, и я еще удивлялся, почему газовые рожки светят так скудно. Вот странная вещь! Особенно, когда мы спустились на авеню Вилье. Можно было подумать, что причиною являлась толпа, что она съедала свет.

— Было много народу?

— Многие пытались пройти, но не всем удавалось из-за заградительных отрядов полиции. Пико потерял нас. На посла должна была произвести некоторое впечатление картина пустых улиц вокруг посольства — даже ни одного экипажа! — а дальше целые километры возбужденной толпы: «У! У! Убийца! Убийца! Да здравствует Феррер!» Конечно, мы были неспособны воскресить казненного. Но они увидят, что такого человека нельзя давить как блоху. Нас оттесняли с одной улицы на другую. Я оказался в каком-то мешке. Меня прижали к железному щиту магазина. И я кричал. Во всей Европе в этот час были люди, которые кричали и бесновались, подобно нам, из-за казни Феррера. Мы напирали изо всех сил, чтобы опрокинуть заградительные отряды. Даже если бы они обнажили шашки, стали бы стрелять, мы не отступили бы. Они преграждали нам путь, но не могли поставить преграды нашим яростным крикам. Посол в это время, может быть, беседовал в своем салоне с друзьями и знакомыми. «У! У! Убийца!» Он наверно выронил свою чашку кофе.

— Я, — сказал Бенэн, — не был в Париже в день казни Феррера. Я был в Бресте. Я рано пообедал в ресторане около театра и бродил по городу. В Бресте была тогда, кажется, на каком-то перекрестке небольшая банкирская контора, и по вечерам там вывешивали на меленькой дощечке последние полученные телеграммы.

По своему обыкновению я пришел туда к шести с половиною часам. Несколько незначительных известий пестрело на дощечке. Не стоило ни ожидать, ни опять возвращаться. Когда дощечка бывала заполнена, больше уже не беспокоились. Иногда я даже говорил себе: «Удивительно, как число замечательных событий, случающихся каждый день на земле, в точности соответствует размерам этой дощечки!»

Но в Бресте, как и во многих других городах, выбор мест для прогулок не богатый; и когда вы вышли на дорогу, вы можете, не раздумывая, идти по ней. Вам не приходится расточать своей фантазии. Так что после обеда я повторял тот же путь, который проделал до обеда.

Прихожу к этому перекрестку. Горсточка людей стояла перед конторой; те же известия муравьиной лентой ползли по черной дощечке.

Я остаюсь там в течение двух или трех минут: не хватает энергии пуститься в обратный путь. Было пасмурно; воздух был влажный; скудное пламя газа, казалось, просило милостыню на перекрестке.

Вдруг толпа слегка встрепенулась. Из лавочки выходит молодой человек с горшком белил в одной руке и с табуреткой в другой. Он становится перед дощечкой, обозревает ее, как бы ища последнего незанятого уголка. Потом он возвращается в контору и выходит из нее с тряпкой. Толпа немного уплотняется и нарастает сзади. Вдруг чувствуется, что нависло давящее ожидание.