Белое вино ла Виллет - Страница 21

Все остальные, точно по уговору, устремляют глаза на меня. Я выдерживаю это давление, этот напор с невероятною тратою энергии. Но я сильнее их, я в этом уверен, я чувствую, как мои противники сдают, уступают; и все эти люди, которые вставали, издавали восклицания, умолкают, снова усаживаются, уничтожаются. Передо мною жалкий провинциальный омнибус, скудно совещенный масляною лампою.

С этого момента я перестал интересоваться окружающим. Я зарылся на своем месте, полузакрыл глаза и стал думать о посторонних вещах.

Жером, должно быть, очнулся и кое-как нашел свою дорогу, потому что через несколько минут мы переехали мост и оказались в самом центре города. Я сошел и направился в гостиницу, называющуюся «Три короля» или «Три мавра». Вот и все.

Вы, может быть, будете удивлены, но на другой день утром у меня не было никакого желания повторять свои опыты. Я не хотел даже вспоминать о событиях вчерашнего дня и занялся своими делами, как всякий другой.

Спустя две недели, я возвратился из этой поездки и выходил из вагона в Париже, на Восточном вокзале. Было шесть с половиною часов вечера. Сначала я хотел направиться на площадь Сен-Мишель. Иду к метро. Запертые решетки, объявления, и перед ними толпится народ. Объявление извещало, что на центральной станции произошло повреждение; ток прерван; поезда не ходят.

Направляюсь к трамваю Монруж — Восточный вокзал. Тысячная толпа осаждала контору. Чтобы дойти до автомата с билетами, понадобилось бы добрые двадцать минут. А потом?

Я отказываюсь стоять в очереди и решаю идти пешком по Страсбургскому бульвару. Какая толпа! Поезда метро были опорожнены, и народ хлынул на улицы, которые были запружены до отказа. Нормальное движение было стеснено, расстроено. Всякий испытывал неудобства. Все точно перепуталось, склеилось. А в довершение — полутьма, обманчивая и предательская. Электричество не горело ни в фонарях бульвара, ни в магазинах. Оставались только тусклые и редкие язычки газа. Чем дальше, тем поразительнее была картина. Севастопольский бульвар плавал в каком-то мутном соусе.

Равняюсь с большим гастрономическим магазином. Здесь, должно быть, была своя электрическая станция. Внутри все было залито ослепительным светом. Мраморные столы ломились под тяжестью коричневых, красных, розовых туш. На выставке, между колоннами, гирляндами, фестонами весели окорока, куры, фазаны.

Они, казалось, оттягивали веревки, на которых висели, и хотели упасть подобно отяжелевшим плодам. Подставляйте только руки или передник.

По контрасту, бульвар казался совсем черным. Глаза всей толпы приковались к магазину. Я тоже смотрел на него. Я находил его наглым и чересчур изысканным. У меня возникало желание попробовать на нем свою силу.

Останавливаюсь; отступаю к скамейке, на краю тротуара; обхожу ее и кладу руки на спинку. Между магазином и мною кишела толпа. Я смотрел в залитый светом магазин, на горы припасов, гирлянды окороков, на электрические фонари. Я сам не знал, во власти какого желания находился; я ничего не формулировал; но я чувствовал, как из глубины моего существа струями, каскадами брызжет энергия. Меня самого от этого шатало, подбрасывало.

Я не могу рассказать вам в точности, что я видел, потому что я даже не знаю, видел ли я вообще что-нибудь. В самом деле, глаза мои служили мне не для зрения. Они метали прямо перед собою, с замечательною правильностью, энергию, которой я был переизбыточным, прямо-таки неиссякаемым источником.

Мало-помалу в толпе стали наблюдаться некоторые изменения. Она еще более замедляла свое движение; она становилась более вязкою; и в то же время она как бы закручивалась, завивалась вокруг самой себя. Люди оставались все одними и теми же.

Вдруг прямо передо мною, как раз в направлении моего взгляда, вытягивается чья-то рука. Она делает несколько движений и хватает висящий окорок. Вся гирлянда обрывается, рука размахивается, и окорок, пущенный изо всей силы, разбивает вдребезги электрический шар.

Тогда события потекли более быстрым темпом. У меня было впечатление, что толпа подбирает упавшие окорока, хватает другие припасы, бьет фонари. Опрокидывает столы. Но особенно сильно было ощущение утоления, ощущение, будто толпа вдруг умерила бушевавшее во мне желание, которое все нарастало и грозило задушить меня. Наполнявшая меня энергия выходила из меня, и это доставляло мне наслаждение. Ощущение было так остро, что я скоро перестал видеть и слышать. Я не имел больше соприкосновения с формою, с внешностью, с поверхностью этого заполнявшего пространства — вы меня понимаете — события, я больше не сознавал его внешности. Я находился в общении с серединою, с самим сердцем происходившего. Знаете, меня совсем измучил этот рассказ — так трудно мне ясно изложить случившееся. Я снова чувствую напряжение, когда рассказываю о нем; это изнурительное воспоминание… и кроме того, мне кажется, что мне не следовало бы рассказывать об этом, что я грязню самую интимную тайну своей души. Еще немного, и я возненавижу вас…

— Ну, что вы об этом думаете? — спросил он после нескольких минут напряженного молчания.

— О! — воскликнул Брудье. — Не так-то легко составить себе мнение о таких вещах. В моих мыслях было бы больше определенности, если бы я знал последствия.

— Последствия…

— Да. Я понимаю, что случай в поезде, случай в омнибусе могли остаться без последствий, без следов, без внешних средств проверки… Но ваш разгром гастрономического магазина…

— Что же вы хотите узнать? Пришел момент, я оставил спинку скамейки и ушел. Я вижу себя вечером, в своей комнате, в постели, разбитым, обессиленным, как бы раздавленным самим собою. Больше ничего мне не было известно.

— Ну, а на другой день?

— Я не читал газет. Я не хотел проверять, я страшился проверять. Я никого не расспрашивал. Кроме того, тогда начался еще более странный период моей жизни… Но, может быть, вы согласитесь выйти отсюда. Окружающая обстановка действует мне на нервы. Пройдемся по набережным и по дороге будем разговаривать. Это освежит нас. Там нам будет приятно.

Только что зажглись электрические фонари. Отсвечивающая поверхность воды казалась твердою, металлическою, а подвешенные высоко в небе часы на мосту были похожи на полную луну.

— Я вернулся к своим обычным занятиям, как будто ничего не произошло; я лишь стал тщательно избегать квартала, в котором расположен этот магазин. Я вел сразу несколько дел; ни одно из них не было важно по существу; но каждое было важно для меня. Я не надеялся добиться успеха по всей линии; на мою долю никогда не выпадала такая удача. Меня удовлетворил бы частный успех и, должен признаться, я в нем очень нуждался.

Какой злой гений стал на моем пути? Дела мои были начаты хорошо и, мне кажется, я не сделал больших промахов… Все сорвалось, одно дело за другим.

Неудачи не были для меня новостью. Я проглотил их уже немало. Но, подите же! На этот раз не мог; я не нашел в себе силы противостоять им. Мне казалась бессмысленною всякая дальнейшая попытка. И не только на другой день; на другой день — это так естественно: все вышвырнул бы через окошко. Нет, и через неделю я был в том же состоянии.

Другой, может быть, подумал бы о самоубийстве. Я не подумал о нем, у меня не было того, что называется «мыслью» о самоубийстве. Я испытывал совсем другое.

Я продолжал выходить, совершать некоторые необходимые рейсы. Помню, что погода была очень дождливая. Одна из столь обычных для нас гнилых весен. Помню себя шлепающим по грязи в центральных частях города, толкаемым со всех сторон прохожими, останавливающимся на перекрестках перед скоплением экипажей и промокшим до костей.

Тогда меня охватило желание спать. Сон был для меня благодетелем или, вернее, я мечтал о нем, как о добром гении, как о счастливой, покойной стране. С каждым днем я все больше попадал во власть этих мыслей. Вначале такое чувство охватывало меня только после полудня и к вечеру. Но мало-помалу оно стало привычным для меня во все часы дня, в том числе и утренние.