Белка - Страница 15
Опасаясь подходить близко, я с приличного расстояния позвал девушку:
– Миссис Ева!
– Георгий! – властно крикнула Маро Д. – Убирайся, не позорь меня, осел ты этакий! – спокойным голосом завершила она по-армянски.
– Миссис, подойдите ко мне, я что-то хочу вам сказать, а то я сам боюсь подходить, – поманил я, весь внимание, готовый отскочить в любую секунду.
– Боитесь? А почему вы боитесь? – улыбнувшись, спросила Ева.
– Я сказал ей, что у нее плохие картины. За что она может покалечить меня, понимаете? Она очень сильная, сто килограмм поднимает.
– Это ваш сын? Какой милый, – светски любезно обратилась Ева к Маро Д.
– Это мой племянник, – снисходительно отвечала та. – Не обращайте на него внимания, он пьяный.
– О-о! Пьяный? – округлила глаза миллионерша.
– Нет-нет! Не верьте ей, – торопился я. – Она всех обманывает, она хочет и вас обмануть. Да, да, хочет продать вам за бешеные деньги свою мазню. Вы ей не верьте, ни слова больше, и пойдемте со мной, я вам покажу настоящих художников.
Удивленно поглядывая то на Маро, то на меня, иностранка совсем растерялась и, хотя по-прежнему хранила на лице любезное выражение, вопросительно произнесла:
– Но это скандал, миссис Д.?
– Ничего, я его сейчас удалю, – отвечала тетка, произнося слово «удалю» как «удавлю», и двинулась ко мне.
Я пулей вылетел из мастерской, подхватив свой пакет. Не слыша за собою топота Маро Д., я остановился. Затем поспешно сорвал с пакета газетную обертку, скрутил в рыхлый жгут и, достав спички, поджег бумагу. С пылающим факелом я вновь ворвался в мастерскую и с криком «Маро! Я подожгу твою хавиру!» забросил газетный жгут на антресоли. Там задымило и секунду спустя вспыхнуло небольшое желтое зарево. Маро всплеснула руками и с проворством бегемота кинулась вверх по лестнице. Я крепко схватил за руку Еву и, не дав ей опомниться, силой потащил ее вон, не обращая внимания на ее громкие протесты. Сзади что-то грохнуло и покатилось вниз, со стуком считая ступени. Я знал, что их, проклятых, было одиннадцать. Сколько раз, напившись доступного теткиного вина, я съезжал вниз, считая их собственным задом. Должно быть, Маро Д. последовала тем же путем и в такой же пунктуальной последовательности.
Я этого не видел, потому что вообще с тех пор не видел Маро Д., я изо всех сил тащил Еву. И уже далеко за воротами я приостановился, удивленный тем, что не слышу никаких возгласов сзади. Обернувшись, я увидел, что Ева смеется, раскрыв широкий рот, – так сказать, умирает со смеху, и глаза ее сверкают от навернувшихся слез беззвучного смеха. И тогда я бросился перед нею на колени, обхватил ее и уткнулся лицом в длинный шарф, свисающий с ее плеча, я вытер этим шарфом свои первые в жизни слезы любовного восторга и пробормотал сквозь всхлипы:
– Почему ты не наша девушка, а какая-то там австралийка? Почему ты миллионерша, а не простая иностранная студентка? И почему ты не вдова, на которой я мог бы жениться? А может быть, ты бросишь своего миллионера и выйдешь за меня, Ева?
– О, я вдова и есть! – ответила она, смеясь и пальчиком размазывая мне на щеке слезы. – И я ваша девушка, я почти русская!
И вскоре я услышал немудреную историю Евы. Ее отец был русским офицером, который после войны женился на польке и остался на родине жены. Еве было восемнадцать лет, когда в нее влюбился сынок австралийского богача, крупнейшего на континенте скотопромышленника, женился на ней и увез из Варшавы в Австралию. А в двадцать лет она осталась вдовой – ее муж и свекор разбились на собственном самолете, врезавшись в скалу, и Ева стала единственной наследницей одного из самых крупных состояний южного континента.
– Я сейчас приехала в Россию уже во второй раз, – поведала она мне, когда мы плыли на белом прогулочном теплоходике по Москве-реке.
– Здесь, в Рязанской области, живет моя бабушка, которую я очень люблю. Она живет в маленькой деревне, и я у нее жила, ходила вместе с нею за грибами. Это очень хорошая бабушка, но она не хочет переехать к моему отцу и ко мне тоже не хочет. Она говорит, что жить ей осталось мало и желает умереть там, где родилась. И я всегда плачу, когда она так говорит, потому что она очень и очень больная, уже слабенькая, и ближе моему сердцу нет никого.
Искусство Ева понимает и любит потому, что училась в Варшаве в художественной студии, собиралась стать профессиональной художницей, но замужество и богатство помешали ей, тогда она решила собирать картины.
Мы сошли на берег у Крымского моста, поехали на метро, потому что у меня денег совсем не было, а у миллионерши оказалось в сумочке всего несколько рублей. И когда мы, выйдя из метро у ВДНХ, забрели в кафе и немного поели, владелица несметных богатств расплатилась сама, и денег на такси у нее не осталось. Но я не беспокоился, надеясь перехватить деньжат у кого-нибудь в общежитии. Оно находилось, как помню, в Алексеевском студенческом городке, в районе двухэтажных длинных домов, каменных бараков, крашенных по штукатурке желтой водяной краской. Во дворах, заросших тополями, было понастроено множество дощатых сараев и голубятен.
Мой сон глубок, через два часа я проснусь и, открыв глаза, увижу гладко выструганную, лакированную деревянную стенку нашего загородного бунгало, на стене сидит случайно залетевшая в комнату бабочка, чей предсмертный сон так же невнятен, как видения моей прошлой жизни.
Я выхожу вслед за белкой из темницы сонного небытия одного богатого австралийца, я снова юн и весел и могу видеть двор студенческого общежития, обсаженный тополями, и крадущуюся под самой стеною пятнистую кошку, и заброшенный столик для игры в пинг-понг, облепленный желтыми облетевшими листьями кленов. Ева, юная миллионерша, была удивлена невзрачным видом общежития, похожего на солдатскую казарму, но я надеялся поразить ее тем, что среди этой простоты она узрит творения подлинного таланта, которым надлежит более долгая жизнь, чем жизнь обычного смертного человека.
Было вечернее время, когда изголодавшееся студенчество, покончив с академическими занятиями, занималось приготовлением пищи отнюдь не духовной, и на лестничной клетке стоял аромат жареной картошки, клубы дыма валили из приоткрытой двери общей кухни. Я вел за собою симпатичную тоненькую девушку, и никто из моих товарищей, пробегавших мимо нас со сковородками и кастрюлями в руках, не догадывался, кого я веду. Все наспех здоровались со мною и, бросив мимолетный взгляд на мою спутницу, исчезали в своих комнатах, предвкушая невинное наслаждение вечерней трапезой. Мы с Евой не знали еще, что эта минута, овеянная запахом подгоревшего подсолнечного масла, и здоровенный Лупетин в матросской тельняшке, ногою открывший дверь и исчезнувший за нею, дружелюбно улыбнувшись нам; и наше медленное восхождение на второй этаж по скрипучим деревянным ступенькам – все это останется для нас одним из лучших воспоминаний о начале нашей любви.
Мы постучались в деревянную дверь, покрашенную масляной краской в грубый коричневый цвет, оскорбительный для вкуса живописца, нам ответили – и вот мы вошли. Перед нами стоял …ий, с очками на кончике носа, в спортивном трико с унылыми пузырями на коленях, в домашних тапочках и с голой грудью, бронзово сверкавшей под распахнутой рубахой.
Ничего особенного не почувствовали мы в тот вечер, лишь поговорили о том, что Митя Акутин, которого все желали видеть, исчез прошлой ночью, сюда не приходил, а сегодня не был на занятиях, и вообще неизвестно, где он теперь находится. Особой тревоги это не вызвало у нас, и мы расстались, вовсе не предполагая, что ни Георгий Азнаурян, ни я – никто из нас никогда не увидит больше Акутина в стенах училища и в нашей студенческой казарме.
Он появился в общежитии год назад, покинув дом своей учительницы, где ему предоставлялись стол и кров и полное содержание, и мы еще не знали этих обстоятельств, когда Митя с самодельным фанерным этюдником и с маленьким узлом одежды появился у нас, заняв койку у входа… После исчезновения Акутина она недолго оставалась пустой – некоторое время спустя на ней стал спать Жора Азнаурян.