Беличья клетка - Страница 1

Томас Диш

Беличья клетка

Это ужасно, когда ты волен писать все, что тебе захочется (если я не ошибся; я ведь не уверен, что "ужасно" - подходящее слово), и особенно, когда не играет никакой роли, что именно я пишу, - ни для меня, ни для тебя, ни для кого-то еще, кому предназначена эта роль. Но что тогда подразумевается под "ролью"? "Роль" в смысле "разница"?

Теперь я задаю больше вопросов, чем прежде; в общем, я стал менее _программатичен_. Интересно - хорошо ли это?

Вот на что похоже то место, где я нахожусь: стул без спинки (поэтому, полагаю, вы назовете его табуретом); пол, стены и потолок, которые образуют, насколько я могу об этом судить, куб; белый-белый свет; теней даже под самым табуретом, с обратной стороны сиденья - нет; еще, конечно же, здесь я и пишущая машинка. Я уже описывал ее достаточно подробно где-то в другом месте. Может, я опишу ее еще разок. Да, почти наверняка опишу. Но не сейчас. Позже. Хотя, почему не сейчас? Почему не машинку, а...

Кажется, среди многих имеющихся у меня вопросительных слов, "почему" наиболее часто повторяется.

Что я делаю - это: встаю и прохаживаюсь по комнате, от стенки к стенке. Это небольшая комната, но она достаточно вместительна для моих теперешних нужд. Я даже прыгаю иногда, но стимулов для этого здесь нет никаких: мне _незачем_ прыгать. Потолок слишком высок, чтобы попытаться коснуться его, а табурет настолько низок, что вряд ли предоставит хоть какую-то альтернативу. Если бы я вообразил, что кто-нибудь _увлечен_ моими прыжками... но у меня нет причин даже предположить такое. Время от времени я занимаюсь гимнастикой: отжимания, сальто, стойки на голове, изометрические упражнения и т.п. Но я не очень стараюсь и поэтому толстею. Омерзительно толстый человек, да еще весь в прыщах. Я люблю выдавливать их у себя на лице. Частенько, бывает, переусердствую в этом занятии так, что какой-нибудь прыщ распухает и начинает кровоточить, - это дает мне надежду на серьезный гнойник или заражение крови. Но, очевидно, здесь все стерильно. Еще ни разу не случалось воспаления.

Здесь совершенно невозможно убить человека. Даже самого себя. На полу и на стенах - мягкая обшивка: если биться головой, то получишь разве что головную боль. У табурета и у пишущей машинки есть твердые углы, но как только я пытаюсь воспользоваться ими, табурет или машинка опускаются вниз и исчезают. Вот откуда мне известно, что за мною ведется наблюдение.

Одно время я был в полной уверенности, что это Бог. Я полагал, что здесь либо рай, либо ад, и вообразил, что так будет тянуться целую вечность - одно и то же. Но если я уже обрел вечность, то почему толстею? Вечность - это отсутствие всяких изменений. Я утешаю себя тем, что когда-нибудь умру. Человек смертей. Я ем как можно больше, чтобы приблизить этот день. В "Таймс" говорится, что полнота отражается на сердце.

Еда доставляет мне удовольствие - вот почему я так много ем. Чем еще заниматься? Здесь есть такое маленькое... я думаю, вы бы назвали это горлышком, оно выпирает из стены, и все, что мне надо сделать, - это приложиться к нему. Не самый изящный способ принятия пищи, но на вкус очень даже неплохо. Иногда я просто часами тут стою и наслаждаюсь струйкой, которая бежит оттуда. Пока самому не захочется сделать то же самое. Как раз для этого и предназначен табурет. У него есть крышка на петлях. В техническом отношении очень неплохо придумано.

Я сам не замечаю, когда сплю. Иногда ловлю себя на том, что видел сон, но никогда не могу вспомнить, о чем он. Я не могу себя заставить увидеть сон, хотя очень желал бы. Здесь предусмотрены все жизненно важные функции организма, кроме этой; даже приспособление для секса имеется. Все тщательно продумано.

У меня в памяти не осталось и намека на то, что было до того, как я очутился здесь, и я не могу сказать, как долго это продолжается. Согласно последнему номеру "Нью-Йорк Таймс" сегодня - 2 мая 1961 года. Я не знаю, какой тут можно сделать вывод.

Из статей, содержащихся в "Таймс", я понял, что мое нахождение здесь, в этой комнате, не типично. Например, в тюрьмах, мне кажется, более либеральные порядки. Но то в обычных тюрьмах. А может быть, "Таймс" врет, скрывая истинное положение вещей? Может быть, даже дата фальсифицирована. Может, вся газета, каждый номер - это детально разработанная фальшивка, и сейчас на самом деле год пятидесятый, а не шестьдесят первый. Или, не исключено, что газеты - библиографическая редкость, а я, ископаемое, анахронизм, живу спустя века с тех пор, как они были напечатаны. Все возможно. Я не могу проверить свои догадки.

Временами, сидя здесь, на табурете, перед пишущей машинкой, я придумываю маленькие рассказы. Иногда это истории о людях из "Нью-Йорк Таймс" - они самые удачные. Иногда - о людях, которых я придумал сам, они не так хороши, потому что...

Они не так хороши, потому что, я думаю, все люди давно мертвы. Я думаю, что, может, я - единственный, кто остался, один-одинешенек из всего рода людского. И они держат меня тут взаперти, последнего из живых, в этой комнате-клетке, чтобы меня разглядывать, наблюдать за мной, чтобы заниматься своими исследованиями, чтобы... Нет, я _не знаю_, почему они держат меня живым. А если все мертвы (как я предполагаю), тогда кто они, эти предполагаемые наблюдатели? Инопланетяне? Инопланетяне _ли_ они? Не знаю. Почему они изучают меня? Что они надеются узнать? Эксперимент ли это? Что им от меня нужно? Ждут ли они, чтобы я сказал что-нибудь, чтобы я напечатал что-нибудь на этой пишущей машинке? Интересно, мои реакции (отсутствие реакций) подтверждают (опровергают) их теории? Довольны ли сами испытатели результатами экспериментов? Они ничем не выдают себя. Они остаются безликими, скрываясь за этими стенами, этим потолком, этим полом. Не исключено, что человек не сможет вынести их вида. Но не исключено также, что это просто ученые, а совсем не инопланетяне. Психологи из МТИ [Массачусетский технологический институт], например, - вроде тех, чьи фото часто появляются в "Таймс": нечеткие, расплывчатые изображения, залысины, иногда усы - только по ним можно отличить одно лицо от другого. Или, может, молодые, стриженные наголо армейские врачи, изучающие разные типы "промывки мозгов". Изучающие с большой неохотой, конечно. Уроки истории и тревога за права человека заставили их забыть о собственных моральных принципах. Может, я _сам_ выразил желание участвовать в эксперименте! Так ли это? О Господи, я надеюсь, что нет! Вы прочитали это, господин профессор? Вы прочитали это, товарищ майор? Вы выпустите меня отсюда? Сейчас? Я хочу прекратить этот эксперимент _сейчас же_.

Да-да.

Увы, все это мы с моей пишущей машинкой уже исполняли. Мы испробовали, наверное, все (или почти все) возможные пароли. Да, моя дорогая? И, как видите (вы нас видите?), - мы все еще здесь.

Да, они - инопланетяне. Это очевидно.

Иногда я пишу стихи. Вы любите поэзию? Вот одно из написанных мною стихотворений. Оно называется "Гранд сентрал стейшн". Это неправильное название вокзала в Нью-Йорке. А правильное... (Впрочем, какая разница? Понятно, что эта и другая бесценная информация получены мною от "Нью-Йорк Таймс".)

Гранд сентрал стейшн.

Нельзя же быть несчастным,

если видишь, как высок потолок?

Твой потолок высок!

Как небеса высок!

И кто же ты такой,

чтоб со своей хандрой быть здесь?

И почему?

Ведь здесь для смерти той нет даже места.

А это мавзолей для исполина,

который сжевал бы всех людей

и ничего бы не заметил.

Вот так!

Невелика потеря - ты да я.

Иногда (как вы, опять же, можете заметить) я просто здесь сижу, перепечатывая в который раз старые стихотворения - или стихотворение, которое ежедневно публикует "Таймс". Газета для меня - единственный источник поэзии. Увы! Я написал про Гранд сентрал стейшн очень давно. Много лет назад. Хотя точно не могу сказать сколько.