Бельгийская новелла - Страница 9
Стоя в яме, Ромуальд работал как обычно. Солнце жгло его спину, его широкий дубленый затылок. Иногда он спрашивал себя, какой силе он подчиняется, почему так упорно хочет остаться в мертвой деревне. С высоты смертоносного самолета, одного из тех, что разрушили Орсиваль, он был не больше муравья, которые сотнями копошились у его ног упрямо цепляясь за личинки, перетаскивая какие-то съедобные крохи. Ничто не сможет оторвать его от этих камней, от скелетов мебели, пока он не узнает, что стало с Жерардиной, ведь он вернулся в Орсиваль, чтобы найти ее. Это ее он ждал и не переставал мечтать о ее возвращении, воссоздавая из подобранных в пыли обломков феерию своего счастья. Среди всеобщего разрушения эта дыра была единственным местом, где они с Жерардиной могли встретиться. Если она жива — а она жива, — она придет сюда, потому что он вернулся сюда. Она тоже не сможет противиться той силе, которая привела его к развалинам фермы, таинственный инстинкт приведет и ее через поля и леса.
Вооруженный одной лопатой, Ромуальд переворачивал кучи шлака и переносил разные найденные предметы в дощатую хижину, крытую куском рифленого железа, в которой он укрывался на ночь. В куче мусора он подцепил кабель. Медный провод в черной оболочке блестел как маленький лукавый глаз. Ромуальд потянул кабель к себе, намотал его на руку. И вдруг ему захотелось узнать, какая добыча таится на крючке этого удилища. В конце концов он откопал черный ящик счетчика с разбитой рукояткой. Он вырвал его из земли и забросил на кучу металлических обломков.
Однажды южный ветер донес далекие голоса с той стороны, которую Ромуальд продолжал называть деревней, и он понял, что жители Орсиваля возвращаются домой. Вначале с удивлением, затем с волнением слушал он эти неясные голоса, звучавшие в тишине неправдоподобно громко… Он больше не был одинок, Орсиваль возрождался. Одним рывком Ромуальд выбрался из ямы и бросился в развалины.
Мало-помалу он научился ориентироваться в этом лабиринте обе плавленных фасадов, опрокинутых стен, расколотых сверху донизу домов, где на обломках пола, повисших в пустоте, как на театральной сцене, стояла уцелевшая мебель.
Он остановился, сложил ладони рупором и крикнул: о-го-го! Сначала робко, потом все громче, каждый раз делая паузу, чтобы услышать ответ. Издалека, как эхо, которое долго было в пути, донесся ответный крик, летящий над развалинами, дрожащий, очень слабый, но Ромуальд услышал его, и этот неправдоподобный отклик, почти шепот, наполнил его безмерной радостью.
Наконец он узнает, жива ли Жерардина, ведь тот, кто ответил ему, был, очевидно, в деревне, когда Ромуальд с товарищами скрывался в лесу. Он двинулся в путь. Если он натыкался на препятствие или должен был обойти развалины, он кричал, замирая в ожидании ответа, и шел на голос, такой верный, настойчивый, уже близкий, нетерпеливый, родной. Наконец он вышел на залитую солнцем насыпь и заметил человека, пробирающегося среди колосьев. И только когда они были в нескольких шагах друг от друга, Ромуальд узнал Людовика. Тощий, с пучками плохо выбритой щетины на щеках, мясник в изнеможении упал на откос. Его лихорадочные глаза исподлобья, испытующе смотрели на Ромуальда. Людовик натянуто улыбнулся.
— Так трудно было добираться сюда. На каждом шагу какой-нибудь камень или коряга. Значит, ты тоже вернулся?
— Да, и самый первый!
Ромуальд почти кричал, в его голосе была плохо скрытая гордость. Один среди развалин, в течение многих дней он прислушивался к малейшему шуму, который мог бы возвестить о возвращении жителей Орсиваля. Долго несбывавшаяся надежда. В окружающей его тишине было что-то необычное, какая-то сверхъестественная прозрачность, в которой с необычной четкостью можно было услышать шорох листьев, падение камешка, полет ночной птицы. А на земле, в траве и камнях кишел скрытый от глаз бесчисленный народец насекомых.
Ромуальд сохранил от этих первых дней очень сильное впечатление, чувство победы над одиночеством и отчаянием Ему часто хотелось бежать отсюда, но удерживала мысль о Жерардине. Она скоро вернется в Орсиваль. Это убеждение крепло с каждым днем. Затерянный в своей дыре он боролся с тоской предчувствий и ночными призраками, а утром, просыпаясь до рассвета, страстно призывал зарю. Опершись локтем на свое ложе, он смотрел, как солнце не торопясь пачкает небо свежей кровью. Тогда он разом вставал, съедал кусок хлеба и принимался за работу.
— Так вот оно что! — сказал Людовик. — Значит, это ты вкалывал допоздна, стучал по железу, переворачивал кирпичи! Я думал, что это воры из соседних деревень или солдаты рушат горящие стены, чтобы расчистить путь через Орсиваль, ведь война продолжается.
Людовик зачарованно смотрел на громоздящиеся развалины.
— Да, это был я, — подтвердил Ромуальд. — В первые дни я не отдыхал. Нужно было все расчистить, отложить в сторону целые кирпичи. Вначале работы было очень много, столько нужно было перевернуть и перенести с места на место. Сейчас я уже выбираюсь.
Он хотел говорить совсем не об этом, а о Жерардине, о ее возвращении в Орсиваль. Все эти обломки и мертвые камни он перемещал машинально. Он работал без устали, чтобы Жерардина могла жить, как раньше, в отстроенном доме. Он внимательно смотрел на Людовика и догадывался, что мясник в замешательстве не решается сказать ему то, что знает, но Жерардина стояла здесь, между ними, живая, и Людовик не мог не думать о ней.
Чтобы отдалить минуту, когда нужно будет сказать правду, Людовик говорил о разрушениях, о грабежах, об ужасах войны, о деревне, которую нужно восстановить, об улицах, которые необходимо расчистить, чтобы у каждого было свое привычное место и, вернувшись, они чувствовали бы себя как дома. Ромуальд слушал Людовика, а видел Жерардину, ее прекрасное, спокойное лицо. Он боялся спросить, что с ней стало, боялся узнать, что со времени бомбежки о ней никто больше не слышал. Ветер шевелил листья на вершине березы. Слушая мясника, Ромуальд смотрел, как листья дрожат на солнце, поворачиваясь к нему то блестящей, то бархатистой стороной. Он перевел глаза на свои белые от известки руки. Узловатые, скрюченные, с растопыренными, как клешни, пальцами с твердыми выпуклыми ногтями, они хранили память о чудовищной работе, которой они занимались. Внезапно тяжелая и мрачная горечь одиночества затопила его. Он спросил, не поднимая головы:
— Ты ведь был здесь, когда разрушили деревню, ты можешь сказать, где те, которые еще не вернулись?
Людовик прикрыл глаза, будто обдумывая вопрос Ромуальда. Он не хотел отвечать на него, но рано или поздно Ромуальд спросит, жива ли Жерардина. Он выпрямился. На мгновение увидел себя среди рушащихся домов. Взрывались фонтаны земли и камней, колыхались пыльные завесы. Он продвигался в зареве конца света, расцвеченном вспышками молний и бушующим пламенем. Вокруг в ужасе бежали люди, падали, снова бежали.
Будто гигантский барабан, земля непрерывно вздрагивала под ударами бомб. Вдруг из глубины неба, пробив густой дым и пыль, спустилась тишина, но все продолжали бежать. Людовик укрылся в соседнем лесу. Каждое утро в один и тот же час он видел в небе узкие иероглифы эскадрилий. Еще на подходе к деревне самолеты роняли чудовищную кладку бомб, затем описывали широкую петлю и возвращались с такой неумолимой закономерностью, от которой у мясника перехватывало дыхание.
Впоследствии те, кто уцелел, рассказывали ему, что Жерардина была убита вместе со многими другими жителями Орсиваля. Людовик нашел ее на вывороченных плитах тротуара. Вечером ее тело перенесли в братскую могилу, вырытую на краю деревни. Жерардина лежала среди других трупов, прикрытая слоем мягкой земли. А сегодня ее образ, ни разу еще не замутивший вод его памяти, внезапно всплыл на поверхность, заставил признать себя, ворвался в его жизнь.
А ведь он мало знал Жерардину. Она приходила в лавку три-четыре раза в год, на пасху, в день всех святых, на рождество. Ее нельзя было назвать постоянной покупательницей. Но он помнил ее лицо с потрясающей четкостью и его мечтательное выражение, и мягкий блеклый свет ее глаз, бледную кожу и неизвестно почему вдруг почувствовал себя ответственным за ее смерть. Жерардина гнила под чертополохом и одуванчиками, но он видел ее живой.