Белая ферязь (СИ) - Страница 3

А ещё я рисую хорошо. И даже зарабатываю этим деньги. Не очень много, но больше маминой зарплаты. Иллюстрирую романы. Есть, конечно, рисовалки на основе ИИ, но у них — «типичное не то». И красиво, и ярко, но — не то. Будто из секондхэнда рисунки, со стоков. А у меня то. Аккурат для этой книги, и только для этой. Во всяком случае, заказов много. Я уже и цены поднимал, всё равно много. Потому приходится читать. Нет, не всю книгу, всю книгу редко, если уж очень захватит, но всё-таки нужно вникнуть в текст заказа. А ещё рыться в энциклопедиях, словарях, справочниках, изучать мемуары, рассматривать альбомы — много чего делать. Чтобы иллюстрация вышла честной. Пишут сейчас про героев, которые после смерти раз — и переносятся в прошлое. Их души вселяются в королей, полководцев или совсем обыкновенных, малоприметных людей — мастеровых, даже мужиков. И они там, в прошлом, меняют историю.

И вот двадцать пятого августа две тысячи двадцать шестого года я сидел за столом, с карандашом в руке, как вдруг — прилёт. Это чтобы не говорить — бомбежка. Бомбёжек у нас нет, какие могут быть бомбёжки, кто их допустит? А вот прилёты случаются.

И прилетело. Прямо в дом. Посреди дня. Хорошо, мама в школе, успел подумать я. И начал умирать.

Умер я быстро, но недостаточно быстро. Не хочу вспоминать.

А потом началось интересное. Оказался я в длинном тоннеле, будто в метро — я был в метро три года назад, когда с мамой ездили в гематологический центр. Ну, не совсем метро — рельсов не было, кабелей тоже. Я стоял и думал: идти, не идти?

И тут впереди свет. Неужели поезд? Нет, не поезд. Просто свет. Не страшный, наоборот, я почему-то успокоился, и даже обрадовался. Об этом я тоже читал, но думал — выдумка. Оказывается, нет.

Но свет меня не принял. Оттолкнул, и я полетел по тоннелю назад, туда, откуда появился. Но не совсем туда.

И вот я весь здесь.

Ах, как бы я хотел стать Гагариным! Или Гайдаром! Или Покрышкиным! Здоровым, сильным, ловким!

Но я — цесаревич Алексей. Был гемофиликом, и остался гемофиликом.

Зато цесаревич. На золотом крыльце.

Как причудливо тасуется колода!

И я проснулся.

Каша, гурьевская каша!

«Кто сей каши не едал, тот и жизни не видал!»

Интермедия

— Да, он изменился, — согласился Боткин, действительный статский советник. — Кризис не прошел бесследно, он никогда не проходит бесследно. Скачкообразное взросление.

— Положим, так. Но откуда у него эти слова — свертываемость крови, например? — спросил доктор Раухфус, хирург, действительный тайный советник.

— От нас. Мы говорим, он слышит. Слова отпечатались в сознании, а теперь он их воспроизводит. Осознанно или нет, это другой вопрос, — ответил Боткин.

— Но предположение, что аспирин способствует усилению кровоточивости, это-то откуда?

— Возможно, кто-то из нас — или других врачей — неосторожно высказал в его присутствии подобное предположение, Карл Андреевич.

— Не имеющее под собой никаких оснований, — уточнил профессор Фёдоров.

— А проверить не помешало бы. Правда, это дело долгое, — сказал приват-доцент Деревенко, и началась врачебная дискуссия из тех, что мало-помалу, а двигают науку вперёд. Иногда.

О том, что цесаревич поразительным образом угадал их роль — написание посмертного заключения — светила в высоких чинах предпочли не говорить вообще. Как знать, может, ещё и придется писать. Собственно, он уже написан, осталось проставить дату и подписаться. Улучшение самочувствия не меняет прогноза, а прогноз, по единогласному мнению, был пессимистичным. Справедливости ради нужно отметить, что каждый был бы рад ошибиться.

В то же время Александра Федоровна говорила венценосному супругу:

— Ты видел? Ты видел, как изменился Sunbeam?

— Ему, кажется, лучше, — осторожно ответил Государь.

— Ему несомненно лучше! И я теперь уверена в благоприятном исходе.

— Знаешь, Аликс, я всем сердцем желаю этого, но не будем торопиться…

— Я знаю, а ты нет. Утром я получила депешу от отца Григория, — и она достала листок бумаги:

«Бог воззрил на твои слезы. Не печалься. Твой сын будет жить. Пусть доктора его не мучат».

— Что ты на это скажешь?

— Что Григорий не рукоположен, и потому звать Отцом его неправильно.

— Ах, какой ты формалист. Ты вникни в суть! Сначала Alexis говорит, что будет жить, что выздоровеет, и что это ему сказали с небес! И тут же Друг посылает нам благую весть. Это совпадение? Разве бывают такие совпадения?

— Хорошо, хорошо, — примирительным тоном сказал Государь. — Но всё же давай немножко подождём.

— И другое: ты заметил, что львёнок становится львом? Как он разговаривает, как он держится, как он осадил всех этих докторов! Настоящий самодержец!

А я, значит, ненастоящий, подумал Николай, но сказал другое:

— Мы, Романовы, такие! «Я еду, еду, не свищу, а как наеду — не спущу!»

— Конечно, — согласилась Александра Федоровна. Но что подумала она, осталось тайной.

17 ноября 1912 года, поезд номер один

Вечернее чтение

— В тогдашнее время, как стали ружья заряжать, а пули в них и болтаются, потому что стволы кирпичом расчищены.

Тут Мартын-Сольский Чернышеву о левше и напомнил, а граф Чернышев и говорит:

— Пошел к черту, плезирная трубка, не в свое дело не мешайся, а не то я отопрусь, что никогда от тебя об этом не слыхал, — тебе же и достанется.

Мартын-Сольский подумал: «И вправду отопрется», — так и молчал.

А доведи они левшины слова в свое время до государя, в Крыму на войне с неприятелем совсем бы другой оборот был, — Papa вздохнул, закрыл книгу, и отложил в сторону.

Мы сидели в гостиной, поезд катил по Виленской губернии, тихо, плавно, гладко. И медленно. Двадцать вёрст в час. Поезд царский, мебель наилучшая, отделка превосходная, но дорога — она для всех дорога. И чтобы исключить раскачивание вагонов на стыках рельс и прочих местах, поезд двигался неспешно. А вдруг вагон качнётся, я ударюсь обо что-нибудь? Нет, это недопустимо.

Да и куда спешить? Здесь уютно, здесь покойно. Едва слышный запах мокрого угля, едва слышный шум колес, едва заметное покачивание — век бы ехал.

«Левшу» мы читали третий день. То есть читал Papa, а все слушали. Mama, ОТМА и я.

ОТМА — это мои сёстры. Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия. Не было ни одной, а тут сразу четыре. И все старшие. Ольге восемнадцатый пошёл, ровесница мне тогдашнему, в двадцать первом веке. Анастасии двенадцатый. А Татьяна и Мария посерёдке.

И все меня любят.

Вернее, не меня, а того самого цесаревича Алексея, которого я подменяю. Сейчас они немного смущены, и смущают их перемены. Я стал активнее, если не физически, какое уж физически, то ментально. Стал подавать голос там, где прежде помалкивал. Стал ненавязчиво, но неуклонно давать знать окружающим, что я не просто маленький мальчик, а наследник престола. В этом вагоне — и в этом государстве — второе по значению лицо. Пока лишь формально, но всё начинается с формы, это вам любой военный скажет.

Papa и Mama объяснили девочкам, что перемены во мне есть следствие болезни, точнее, мучений. Муки-де возвышают, а также способствуют ускоренному взрослению. Так считалось, то есть так считается, здесь и сейчас, в Российской Империи, в одна тысяча девятьсот двенадцатом году. Причем считается теми, кого эти мучения, как правило, обходят. «Война облагораживает солдат и развивает в народе высшие качества» — такое мнение в высших кругах, правда-правда.

И потому ОТМА меня не только продолжают любить, а любят, быть может, пуще прежнего.

Потому что любить-то им больше некого, да.

Вот все говорят «царские дети, царские дети», а я скажу, что нам за вредность молоко… хорошо, лимонад давать нужно.

Ладно я. Меня лелеют, как фарфоровую статуэтку, и в связи с этим круг общения у меня ограничен. Из-за болезни, вдруг толкнут, вдруг я, шаля, упаду, ударюсь, поломаюсь. Но у сестер его вообще нет, общения! Такова система воспитания, утвержденная Mama. Не то, что с простолюдинками, с потомственными дворянками, титулованной молодежью, графинями и княжнами, сёстры видятся крайне редко, а запросто общаться — и вовсе не смеют. Не позволено. О мальчиках и не говорю. Бестужевские курсы? Сорбонна? Даже и не думайте. Не царское это дело. Даже институт благородных девиц казался сёстрам неким заманчивым учреждением, хотя и он по статусу не подходил им совершенно.